|
СОДЕРЖАНИЕ
Скачок
Белый шум
Шёпоты о дождевой воде
Босх
Сначала тени, потом свет...
Камень
В метро
Из позднеантичной лирики
Ветреный день
Красные капли
«Говоря о философии имени Лосева...»
Сестра Лира
Обещал забыть...
55 секунд
Русское море
«Христос в Эммаусе» Караваджо
«Все те прежние женщины...»
Санторини
Штормовое предупреждение
Ангел мой...
«Улыбнись, ведь ты мне сестра, Урания...»
Пейзаж Рубенса
Синхронизация
По направлению к материи
Карандаши
Натюрморт
Соразмерность
Кандинский и Малевич. Ноктюрн
«В тот свет серебряный мы шли из ниоткуда…»
Этот ребёнок...
Кантата утраты
Каппадокийский диптих
Купина
«Он играет ноктюрны Шопена...»
«воды большой реки глубоки...»
«Ещё два-три часа назад...»
«Когда вся жизнь – по осыпи и грани...»
Окаянный календарь
«восходящие луны, все двадцать...»
Математика
Дерево
Мартовские сумерки
Майский дождь
Беременность
Летний сон
Мгновение
На краю
Ночь
Осенняя интерлюдия
Синергия
Сквозное скерцо
Среди шорохов и шагов...
«Ты не поможешь мне ни в чём...»
Ты спишь...
«Чем отчаяннее на острие рифм...»
Лютеция
«Нас накрыла...»
Внедорожное
Белый конь Мевляны
Зимняя графика
Скерцо любви
«Октябрь, а всё зелены тополя...»
«Сумерки. Лодка улыбки...»
«А ведь так роняют ночную тень...»
«Будь я художником, училась бы...»
«Под утро снился иней на травах...»
«А ещё я бы сделала кораблик-серьгу...»
«Как рассеянный свет, растекавшийся понемногу...»
Чёрное серебро
Октавиану Августу
Дюрер
Светильник
Двойной портрет
Устрицы
Пересекая площадь
Зонтик
По ту сторону тишины
Где музыка, Орфей
«Не дорожи...»
«Я люблю тебя глуше и суше...»
В метро
Мегаполис
Рапсодия в пьяном стиле
Натюрморт
«Запах дыма и крепкого чая...»
Вот они, двое
Книга бабочек
«Под серым веком неба...»
«Сгорала – грелся...»
«Не в переулках, которые мы прошли вместе...»
«Медуза люстры парит в черноте за окном...»
«Перейти поле сна, не закрывая ни шторы, ни веки...»
«Не уходи послушно в ночи тень...» (Из Дилана Томаса)
Сжигая письма (из Сильвии Платт)
Вечер в сахарном саду (из Роберта Фроста)
Пробуждение
|
Примечание: произведения условно разделены на две части: первая – выбор автора, сделанный специально для этой публикации; вторая – выбор «Артбурга».
____________________________________
ЧАСТЬ I
|
СКАЧОК
однажды вздёрнутый колоколом на дрожь,
как тешет скулы кровельщик, вертикалей
златоискатель – о жестяную рожь
лучей! как, нёбом высосав дали
устриц восходов, в двустворчатом дне
неба горошину прорастает – крепка любовная сома
притяженьем, – захлёбываясь в вине
нерасчленённой речи, алчбы истому
расходящихся звуков разрывного а,
единящего у, всасывающего углами
губ – рассыпающиеся берега
меркнущей дельты в дыбящей пасть цунами,
пока, плющась в ней нотой, побегом, истончаясь листом
жест не уловит ультрачастот форс-мажора,
и ультразвук развернётся новым витком хромосом
в сонме оркестра, влитом в жезл дирижёра
|
|
БЕЛЫЙ ШУМ
умыкни меня в тишину, где все стрелки стоят на нуле.
и стрелок самих не видать, потому что ночь глубока.
и пряжа наших дыханий – сага о белой луне,
и обе дороги связаны из одного клубка.
в незримом его огне стала как смерть крепка
жизнью разорванная строка.
неважно что станешь шептать в божественной тесноте.
и всё равно за что вновь и вновь мне тебя прощать –
как дышать, как рождаться заново: не в правоте,
а в согласии возвращается смысл вещам.
так в речи прорехи вторгается звёздный шум,
сообщая крови: в тебе дышу.
…потеряй себя снова. меня как ключ, оброни.
переплюнь до рассвета Петра. трилобитом заройся в ил.
слепки счастья вымеси заново – у памяти нет брони.
и срока давности нет: каждый в себе носил
другого так глубоко, что дрожит насквозь
ожерельем спин наших – земная ось.
…я не знала тебя зимой – с кем ты ходил по льду?
обветривал губы? на стекле протаивал озерцо
дыханием?.. но весной – я в каждом побеге найду
между моих ладоней, милый, твоё лицо…
и когда лоб тебе ласкает касаньями снег ли, дождь,
я небом в тебя врастаю. ты светом во мне растёшь.
|
|
ШЁПОТЫ О ДОЖДЕВОЙ ВОДЕ
Влагоречивой,
Благобранчливой
Со-воспарительницей летучих,
Омывальщицей тяжких, тучных,
Усмирительницей Тифона,
Утешительницей Персефоны
Кругобегущей, завесоткальницей
В небе подвешенной
Твердеискательницей
Сестрой Арахны,
Звукоткачихой, словопрядильницей
Супругой Брахмы
светочернильницей,
Речкой небесной,
речью над бездной
Заговаривая недозаканчиво
Заворожавая
теребень ржавую
Самообманчиво
Струнами радости
Плодовотяжести.
Нити повыдергав вышивок, бисеров,
краски повыветрев, выярчив, выстирав,
дланедразнильница, пяльцеизгнанница,
землеточильница, костеласкальница,
памяти-слуха-в-ушке-щекотальщица,
плотеманильница, бездн целовальщица,
Лет повитуха и взороскудельница,
Жено и дева, плачасмеяльница,
светораспева Сиринга-скитальница,
Застишь дыханьем надмирное зеркальце –
В сиюминутном,
не-
до-
не-
законченном –
Играми майи, сквозь-пальцами дверцами,
Неба отточием вод обесточенных,
Весело смолкнувшим колокольчиком
У примирённо размякшей обочины.
|
|
БОСХ
нет, неправда, что ночью пришла зима.
и замёрзли над трубами чёрных ворот столбы.
и гортанным триумфом сквозь них пролетая, мгла
киноварными дисками вскрыла влюблённым лбы.
им, оплавившим нежностью дуги горящих тел,
обнимающим бёдрами тайны земных начал.
чьими токами жизни пропитаны тлен и мел
всех жилищных покровов, и стёрт черепов оскал
из глазниц у прохожих, и лёд под покровом кож,
тот, что с хрустом прорезывал мясо до белых жил,
вышел потом из пор... альбиноса-коня стреножь
острым тернием, вставшим из их могил.
пусть взметается красным по синим откосам снов
в вертикальную музыку всех голосов и труб,
и окалину сбросит старинных высот засов,
и раскрошится море у жаждущих слова губ!
не глотнуть и не вычерпать – горек холодный дым
этих веерных складок, шурующих тишину,
обступающих горло… ты слушаешь, Иероним,
как хватается ужас за кисти твоей блесну?
разве лютням и арфам такие сыграть фузы,
и коленчатой тьмы оприходовать шёрх и стук?
высь ссыпает столетья на досок твоих весы,
жерновами стирая огонь на золы муку:
на коцитовых хлебах пусть растанцовывается чума,
по садам наслаждений её всюду гарь от костей бела…
нет, неправда, сюда не пришла зима.
ось свечи не сгорела, и глубь тишины светла.
|
|
СНАЧАЛА ТЕНИ, ПОТОМ СВЕТ...
Люблю графику несуществующего. Тень – это свидетельство света, но
свидетельство, ускользающее вслед за недоступным; строительные леса –
ширма, обещающая сохранение того, что внутри и явление после того, как
рисунок скрывающего будет навсегда разрушен; нежданная глубина тьмы на
гранях лучей в опустевшем интерьере – дань окнам, освободившимся от
содержания, на которое прежде не падал извне взгляд, но которое весомо
присутствовало и теснило границу. Пространственные пустоты дают свободу
проявления незримо существующей в нас метафизике, и самое краткосрочное
всего стремительней приближает сознание к вечному. Может быть, точечно.
Но эффект случайности дарит мгновенность перехода к состоянию
оторвавшейся от земли птицы, вдруг понимающей, для чего ей приходилось
таскать на себе бесполезный груз оперённых мышц
|
|
КАМЕНЬ
завернись в свист пращи, в крыло пейзажа, аще
в сухожилиях спора с ладонью так жжёт согласье,
перед тем как медная пуля заката стащит
тень гиганта и время выключит в одночасье.
ты на этом клочке (назови его как угодно) –
преткновенье, а не для величья храма:
на вдох-выдох твой ритм с синусоидой углерода
пересекся, а прежде парсеками мерил яму,
из которой – ты помнишь, – тугие сжимая струны
мышц сверхновых, – как били в раструб пустыни! –
Длань взрывала дороги очнувшихся и безумных,
свет кроил протоформы, и сыпался звёздный иней
на скелеты галактик…
здесь?
…мальчик всмотрелся, поднял.
точно линзу рассвета навёл на провалы кладки
гневной воли… так ширься, Давида поле,
шлейфом арфы, чтоб твердь трепетала сладко.
|
Примечания:
Аще (старослав.) – если.
Углерод – здесь – органическая жизнь.
|
В МЕТРО
в нутре тоннеля
переотражений
расцветает
чёрная роза
твоего лица
и падает в зазор
гильотины автоматических створок
шипы застревают
в уголках моих глаз
...аромат нежности угасает
лишь на поверхности…
|
|
ИЗ ПОЗДНЕАНТИЧНОЙ ЛИРИКИ
Хайре, Солнце! Твой луч всё выше.
По воздушным складкам виссона
Рассыпаются хлопья вишен –
Тень светлеет, и ночь бессонна.
Хайре, медленных капель линзы,
Ускользающие в тремоло.
То, что пело потоком Янцзы,
И что спряталось вглубь, умолкло.
Хайре, неба прищур и щебет,
Пересыпавший шипы монстров!
Звон клепсидр сквозь фасадов щели,
Тишины утаённый остров,
Всё, что мы потерять успели,
Чем не проговорились всуе…
Всё, чему твой привет, Аврелий.
Что тебе не сдавалось, Юлий.
|
|
ВЕТРЕНЫЙ ДЕНЬ
Воробьёвы Горы,
Птичьи стрешни.
Здешней, город,
Лакомься черешней
Голубооктавных
Междометий.
Шёрохокартавный
Шарит ветер –
Не таятся ль
В кровлях лип над пляжем
Древлие паяцы?
В клёнов пряже
Не скликают ли? –
Лови беглянок! –
Сатирессы скайпов
Троп, полянок
Дрожь пугливых
Шёпотокасаний,
Ног извивов
В беге, в танце дланей
Для летучих в дали –
Мир не тесен –
Над бетоносталью
Птичьих песен
С полосканьем
Взоров, губ и прядей,
Тверди обмираньем –
Звона ради
Над шарманкой
Улицы кромешной
Неба щелью манкой,
Синей стрешней.
|
|
КРАСНЫЕ КАПЛИ
красные капли на меркнущем сером
эстетика городских площадей
|
|
ГОВОРЯ О ФИЛОСОФИИ ИМЕНИ ЛОСЕВА...
…проследила направление твоего взгляда
покраснела
возмутилась
рассмеялась
прошептала
и я тоже
пойдём
ты будешь называть меня
самыми желанными именами
самыми нежными
самыми бесстыдными
и я тебя тоже
...наши губы передали друг другу
все эти имена в таком сокровенном согласье
что от лавы тишины
откололся
лишь крохотный край
моего стона
под ним проступила
красная линия
магмы
нашей непримиримости
с возвращением
в тяготу земной зыби
|
|
СЕСТРА ЛИРА
(Старуха)
если в света предзимнюю щедрость
как с обрыва и с головой
ну никак
остаются недра
от поверхности с этой и с той
с каждым шагом густеет тренье
замыкаясь тяжестью жил
но случается прободенье
тик-и-так
на краю межи
зависают тугие пчёлы
оловянный глотая мёд
исполняй духовое соло
непослушный песчаный рот
не впадая в сентиментальность
каждый встречный
ещё обрыв
отправляй шаги в вертикальность
от подошв уходя в отрыв
с дыбы жизни
чей вечен повод
из отвалов суглинка дней
чтоб искрил этот страшный провод
в непомерную тьму огней
|
|
***
Обещал забыть. Любил всю жизнь. В одиночестве.
|
|
55 СЕКУНД
Воспоминание о танце Т. Карсавиной
так в четыре крыла –
камертон луча…
так взлетают
и падают кружева
та́я в потеплевшей ночи́
так растущему стеблю
снится
крыло свечи
прикасается к коже
смычок любви…
так Вестник
кончик пальца ведёт
от ленточки слуха
до клавиши «взлёт»
у края чаши
в густеющей темноте
ещё вибрирует блик и
ускользает
из бутона круженья
в сомкнувшееся
безмолвье
|
Примечания:
Вестник, посланник – αγγελος (др.-греч.) – ангелос, ангел.
Ленточка слуха – в иконописи изображение ленты с развевающимися концами на волосах ангела, знак невидимой связи с Высшей волей.
РУССКОЕ МОРЕ
Здравствуй, море – злое, тусклое,
Здравствуй, старая стихия!
Ты пути шальные, русские
Тянешь в омуты глухие,
Колыхая под драккарами
Сеть гекзаметров слепую,
Острокрылыми гагарами
Всуе небо полосуя.
Это ты, от ветра пьяное
Пульс толкаешь в степи вёрстами,
Плещешь в уши, окаянное,
Перетопом, перехлёстами,
Перепененную оторопь
Расшибая о сквозную
Перевернутую сини топь –
Твердь, отверзшую земную.
|
|
«ХРИСТОС В ЭММАУСЕ» КАРАВАДЖО
Взгляд опустив, Он приподнял руку
Тишину развязать.
И каждая капля близкого звука
На сердце легла, как печать.
Хозяин с хозяйкой ставили яства.
Молчали ученики.
И только хлебы дышали часто
В преддверье Его руки.
Безмолвье густело, темнело, длилось
В надбровье, вокруг чела.
И вдруг мы поняли: всё свершилось.
Голгофа уже была.
|
|
***
Все те прежние женщины
Застрявшие в спицах сансары
его радужки и ресниц
смотрят на гостью из будущего
потом их протестующие жесты и вопли
летят в жерла
расширившихся зрачков
она вздрагивает от глухого стука падения
что это
ничего в подвале отключили свет
я думала так часто твоё сердце
|
|
САНТОРИНИ
на большой земле тебя меряют бряцаньем нитки бус,
цветной холстиной, кислым глотком вина.
в серого шлака панцире, Левиафан-сухогруз,
ты – живая прореха времени в складках вечности лба.
тоннами толщ лессировок гребень зализан в синь,
густеет масло свободы… но неба прокатный стан
прессует окрестность до качества ветхозаветных пустынь,
на горле её затягивает оргазма света аркан.
твои чудовищны ангелы, их львиный оскал и рык
гекатонхейров, когда они из кальдеры рвут острова,
чугунные молоты крыльев бьют наотмашь, под дых
изнеженной каллокагатии, перемалывают слова
что пальцы сестёр Ийи с Фирой – лица их вдовьи грубы,
размалёваны в радостное, а выжжены дочерна –
под слоем белил – цвет знамени. и пышет жало Трубы
в каждый зазор меж вываренных – чтобы проворней игра –
бабок, на склоны брошеных: Он ведь метал, трясясь
азартом! они ж, карабкались, с костей обдирая плоть…
впивались в ветер зубами, гулом его давясь…
навылет прошли Безмерного радужки, пульс, щепоть.
воздух зенита выпотрошен. звОнки зрачки куполов –
по ту и по эту стороны колоколят Благую весть.
выгиб линзы Эгейского трётся о розу ветров,
и сюрикеном врезается звезда в вавилонскую взвесь.
|
Примечания:
Ийя, Фира – города на о. Санторини
Кальдера – очертания кратера подводного вулкана. По христианскому
преданию Бог покарал жителей Санторини за содомскую любовь
извержением ныне спящего вулкана, – почти весь остров провалился под
воду, осталась лишь часть гребня кальдеры
Каллокагатия – соразмерность, включающая внешнюю красоту и внутреннее благородство
Цвет знамени – чёрный цвет. Во времена борьбы Греции с Османским
владычеством воины сопротивления в ознаменование того, что будут биться
до конца, прикрепляли на берегу чёрные флаги, которые хорошо было видно с
моря, их цвет означал: «Православие или смерть».
Бабки – надкопытные кости домашних животных, которые использовали в одноимённой игре
Сюрикен – тайное оружие ниндзя в виде металлической звезды с остро заточенными краями
|
ШТОРМОВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
нынче жара, но в шевелюре тихо поёт мистраль,
и пахнет гаванью каждая старая рама.
и с утра торжественны, что белый рояль
облака без пристани и пранаяма
верхушек акаций, тополей и лип,
на качнувшихся фижмах лёгкий дребезг листочков –
ложки мёда в стаканах ветра… Видишь: Магриб
чернеет зрачками в рассыпанном многоточьи.
кирпичи хрустящими языками лижут глазурь,
стекленеющую угрозой, и из-под шёлка хиджаба
солнце-горгона щупальцем оцепеняет хмурь –
и та расплывается, надуваясь, расцветает, как жаба,
а потом – короткое пшик! – и мчится прозрачный куст,
взметая ветошь, вдувая за дёсны мяту…
перемена погоды – это весёлый пульс
колдовства свободы из фриков делать фрегаты.
серьёзные граждане уходят за фук, на грим
цветную прослойку городских бутербродов
для Извечной матери, когда она входит в ритм
генеральной уборки и ослепительных родов.
и спирали галактик дырявят красный подол
салютом очей из му́кой разверстого лона.
и Костлявая тщетно света глодает кол.
и плач режет воздух рингтоном Божьего телефона
|
|
АНГЕЛ МОЙ...
я собираю тебя, ангел мой, ты ведь пока ничей –
ни силуэт, ни музыка, ни гребень, ни перелёт…
не уловить тебя – хоть ты парного стона звончей,
но бестелеснее, чем умирающий лёд
птица персидским оком из-под пестрядного крыла
так выцедит для иглы четырёхкратной цель,
как ты меня обтекаешь за поворотом едва
с небритостью тротуара моя сливается тень
ведёшь на предчувствие, и не узнать никак
где затаилась давеча колокольная нить,
может, на плоскогорье бурой ладони – пятак?
может, в желанье озеро немоты переплыть?..
как я люблю эти складочки утренней глубины
над быстрыми продолженьями смутно реющих плеч,
жестокое всемогущество вечной своей вины –
понять соприкосновение по завершении встреч…
|
|
***
Улыбнись, ведь ты мне сестра, Урания,
Беглянки обе в потустороннее.
На двигателе внутреннего сгорания
Агон мой – сердечный огонь – агония
Повседневного, шатание в невесомости,
Ускользанье из общего тяготения,
До безмирности от бездомности…
Гретой Ото мерцающее отражение –
Не даётся – что пясти! – и линзам Барлоу.
В звенящих развилках повилики, хмеля
Спиралях – лишь чудится со-незримая слову
Линия жизни в инфракрасном Френеля.
Так в рассветной испарине земных растений,
Истомлённых обманным соитием с небом
Во тьме, мелькает иллюзией светотени
Очерк крыл с отблеском салок Феба,
Что, дразня, Икара поднимал всё выше,
К вспыхнувшим узорам вееров вселенных...
Разве жизнь – не малая плата: слышать
Их взмах в распластанных гемолимфой венах.
|
|
ПЕЙЗАЖ РУБЕНСА
…Из центрифуги зимнего ненастья,
Где свет и тьма ввалились в западню
Свирепой схватки, с потайным участьем
К противнику, в стихийную петлю
Влекущей всё, – с холста ли, с плащаницы
Исход один – сквозь зрителя зрачки
Туда, где этим силам вечно биться,
Покуда сердце не порвут в клочки.
Или пока жемчужное безмолвье,
Всплывая из тяжёлой глубины,
Не стащит с дали покрывало вдовье –
Стерильный знак господства и вины…
Мы повернулись медленно друг к другу
И посмотрели пристально туда,
Где картой ночи проросла руда
И шестикрыла чернь меж зубьев плуга.
|
|
СИНХРОНИЗАЦИЯ
Он решил, что настало время
поставить точку.
Она – тоже:
через плечо
посмотрела назад
сняла с предохранителя
нажала курок
…у часов вовсе не три стрелы
для поединка с пространством
даже когда дыханье к дыханью
последнее слово за незримым…
дым прошлого рассеялся
Она прильнула к Нему
не успев
посмотреть в глаза
Он выстрелил Ей в сердце.
ушёл не оглядываясь
растворился в отсутствии
пульса…
|
|
ПО НАПРАВЛЕНИЮ К МАТЕРИИ
чтобы извлечь плотность вгрызаются в пустоту.
скульптор, схваченный воздухом, выдыхает форму в шамот.
царапая синее кроной и рёбрами, трепещет: расту
ольха, задыхаясь омутом наоборот.
ускользнув из прирученной траектории, горизонт
сёрбают белыми щёчками ялики, окрыляясь. алчет пясть
отвергнутого любовника притяженья зонд
где она только что, теперь – электричества вязь.
в каждом растущем облаке пляшет своя тетива,
сгущается упоение схватки за непроявленный лик.
там, где скажут поэзия – и я соглашусь – мертва –
запечатан желанием ещё не рождённый крик.
|
|
КАРАНДАШИ
один исписала телефонами да интервью
тот – стихами: сближеньями далей…
а этот –
не удержать в пальцах
крохотный уголёк:
испепелён вспоминаньем дорогого лица
|
|
НАТЮРМОРТ
Раскосой музы варварский румянец
Сквозь карий радужки вечернего луча,
Стекла цветного и фарфора глянец
До полной тьмы – пока ещё парча
Домашней пыли и клеёнки пестрядь
Не испытали ламповый ожог –
Пусть продолжают обольщать и медлить,
Раскрыв влеченьем каждый лепесток.
Так Флора Мастера безмолвных узнаваний,
Входя в сгущенье винной темноты,
Из глубины становится желанней
Мерцанием незримой наготы.
|
|
СОРАЗМЕРНОСТЬ
Пионы в вазе раскрывают поочерёдно крылья танцующих бабочек. Потом
отогнутые лепестки всё более повторяют силуэты кровель пагод. И,
наконец, отчаливают медленными лодками, становятся меркнущим узором
напольной плитки. Очерки стеблей, листьев и редеющих венцов рассказывают
о войне за небо. Стойкость красоты безупречна, как меч самурая:
на каждом круге расцвета недосказанная скромность обещания, в смерти
полнота осуществления.
|
|
КОНДИНСКИЙ И МАЛЕВИЧ. НОКТЮРН
всадник реет над полем
крут был его побег
шёрх двойным опереньем над вскинувшейся дугой
флотилии неба
закат задыхается пег
дымом
из пасти свесил язык чермной
а с тетивы окоёма
в груди яблочных звёзд
жала теней
и в щебетов россыпь крупа лиловый атлас
и шенкеля шенкеля
перелетая мост
прямо в чернеющий омут нами скрещенных глаз
ах как за громом излук
лунных звончей
розовым веером раскрывается тишина
под семь золотых падуг
Млечный ручей
по струнам полуночи слышишь ни тверди видишь ни дна
|
|
***
В тот свет серебряный мы шли из ниоткуда –
Так много в этом мире состоялось
С тех пор, что счёт земной потерян;
Гудели и качались провода
Над площадью для бесконечных серий
Колёс, и кринолинов, всё вращалось,
И возвращалось снова в никуда,
В сознанье, в бессознание, в подкорку,
Росли и рассыпались города,
И в тайное не закрывались створки,
Со смертью жизнь на проходной трепалась.
А мы всё шли, и узнаванья шалость
Нас утешала в пестроте дневной,
А та кругом смердела и мешалась
В своём неразличенье лиц и лика,
Беспечно ни о чём не вопрошала,
Как в формы не попавшая руда
И глина, что без печи безъязыка
И крошевом зашамкала слова.
Мы шли, и высь, звенящая от крика,
Как бритая светилась голова
Голубоглазого таджика.
|
|
***
Этот ребёнок лёг
в колыхание колыбели моей крови
под поскрип оперённых ножниц
стригущих волосы Бога
для колков новорожденной арфы
Ничего помимо
знает ли поток о своём всемогуществе
или это только периоды речи
я потаённо отбивала в такт
двойной дирижёрской палочкой
На коде
сводный хор
прежних и будущих
прижался к моим коленям
славя солёное вино жизни
в твоём горле
лиловый пришелец
Под их натиском
припали друг к другу
две
новорожденных птицы
слышали трепеща
лишь мы и глуби берегов
человеческой реки
Отец безмолвно плакал
готовясь испытывать прочность
клетки нового сердца
|
|
КАНТАТА УТРАТЫ
Что окрестность в закате – сплошь траурная кантата,
В пеленах междометий взрывается солнца порох, –
Нежность, в сердце – бикфордов шнур, детонатор,
Даром ты остужаешь причастьем глаголы в спорах.
В белый шёлк прилагательных кутаешь ласки шёпот:
Да мерцает, от тёмных корней питаясь,
Сокровенный огонь, погружающий стон и ропот
В дуновенье и кратких, с дыханьем другим сплетаясь.
Приникаешь всё жарче к затворам души, к атлантам-
Существительным, ждущим исхода в багровом море.
В чьих скорлупах согласных – хохочет звончей брильянта
Семя гласного – колоколом, куполом на соборе,
С острия с перекрестьем которого, в лёт срываясь,
Постигаешь свободы четырёхкрылый почерк…
Но, безбрежным пьянея, разотождествляясь
С ритмом тверди, влетаешь в тире и – в прочерк.
|
|
КАППАДОКИЙСКИЙ ДИПТИХ
Святой Георгий
Кому – пустыня. А кому – истоки
Без малого уж два тысячелетья –
Но для базальтов разве это срок? –
Он для Никомидии на востоке
Оставил дом. Весенний ветерок
Навстречу открывал ему соцветья.
…Святой Георгий едет по пустыне.
На сером – ал, на синем – золотой.
Многоочиты мёртвых ликов башни.
Предсмертный вопль в тысячелетьях стынет,
И твердь скорбит о плодородной пашне,
И пламя укрывается золой.
Святой Георгий ласково смеётся –
И с высью твердь меняются местами.
— Чему ты избран? На кого глядишь ты? –
Несётся вопль вокруг небес колодца:
Лес дивов ловит тень, она же мышью
Ныряет в солнце под его перстами.
Святой Георгий трогает опять,
И местность обретает стройность храма.
Взвивается Аргеос к небесам,
И Галис поворачивает вспять,
Иконион бросая для Корама,
Где сотни стрел, отмеренных часам,
Навылет понеслись сквозь вязкость взвеси
Столетий. Но, золотоалый,
Глядит Георгий в вечности окно,
И провожает в мир благие вести:
Григориев, Василия, Нино –
И змей ему покорствует, усталый.
Каппадокия
Джелаладдину Руми
То ли всадников вижу потоки я,
То ли море до лавы сгущается,
Каппадокия! Каппадокия!
Пульс небес о тебя ударяется.
Разлетается эхом и медленно
Прорастает сквозь занавес шёлковый,
Колокольно-латунно-серебряно
Содрогаясь меж грифом и холками,
Чтоб в разреженном воздухе грозами
На рассвете дымились соцветия
И седого Эрджиса угрозами
Озарялись пути долголетия
Каждой жизни, исполненной отзвука
Переклички с ударами лунными
Табунов твоих синих и розовых
Под тугими небесными струнами,
Что на острые пики накручены,
Резонируя в тысячелетиях
От идущих отвесными кручами
И танцующих танец бессмертия.
|
|
КУПИНА
Зерно огня и голубой имбирь
теней на сумрачной опушке:
и волчьи ягоды, и тиканье кукушки –
прирученного ужаса Псалтирь.
Июнь прозрачен и велеречив,
и сплавлен с ожиданием разгара.
плотна и яра выси Ниагара,
хоть и под нею ты не стал правдив.
Но этот отблеск на твоей щеке…
сквозь толщу дней, слюду ночной планеты.
мне дорога безмерного примета,
несказанного, о mon petit Шаке.
…В природе нет её. И гвалт сменяет ночь
по кругу циферблата с дней творенья,
и в печь кладут не дерево – поленья, –
рождай ли звёзды, лавой кровоточь…
Спасибо за прещенье стать мудрей!
Моё безумье – неземным отрава:
свидетельствую пеплом. Боже правый,
как я сгорала!..жил ли он светлей?
|
|
***
Он играет ноктюрны Шопена,
А она, перештопав носки,
Видит: пена, всегдашняя пена
Гонит к берегу странствий куски
(В виде мачт, корабельного хлама,
С облупившейся краской досок).
Судеб мира высокая драма
Зарывается ветром в песок.
Он играет прелюдии Баха.
На плиту выкипает бульон.
Надуваясь как парус, рубаха
Рукавом задевает балкон.
Вот и звезды взошли, и вернулись
В запредельные ясли свои,
И, качнувшись, прищепки коснулись
Млечно-облачной колеи.
Сняв бельё и усталым движеньем
Крутанув горизонт на оси,
Говорит она (утра скольженье
Придержав): «А теперь – Дебюсси».
|
ЧАСТЬ II
|
***
воды большой реки глубоки.
воды надземной реки – безмерны.
волны моей души
питают эти и сотни других, незримых,
рождая новое солнце
|
|
***
Ещё два-три часа назад
Был угол чёрен, бел квадрат
Окна, вплывающего в свет
Сквозь череду ночей и лет,
И неохотно рыхлый мрак
Впускал мотор и лай собак.
А нынче небо под уздцой
Горячих струн роняет зной
На седину камней и крыш,
На голых веток сушь и тишь,
И шпарит жаром тротуар
Прохожих рой. И шип фанфар
Авто, охрипших в толчеях
Привычно мелет в пух и прах
Узоры жизни лёгких сфер.
А где-то рядом, взяв размер
Три четверти, скользит душа
Озоном лёгких рифм дыша.
|
|
***
Когда вся жизнь – по осыпи и грани
А отовсюду не простор, а бездна,
Стихи прижаты к телу бесполезней,
Чем крик во сне. И сладостней лобзаний.
Острее бритвы, врезавшейся в кожу.
Мучительней, чем ожиданье вести
О том, что живы, и что будем вместе
На хрупкой тверди, не на райском ложе.
|
|
ОКАЯННЫЙ КАЛЕНДАРЬ
Сколько раз я скиталась по этой стране –
Скрежетал на суставах мороз в январе,
В феврале – окровавленным лаем гнались,
В марте – горькую пили и тупо дрались,
По апрельской распутице шла на аборт,
В мае слушала песню про Ванинский порт,
По июню бросалась под пьяный обрез,
А в июле срывали нательный мой крест,
Август скрёб в исступленье иссохшую твердь,
И гремела костями голодная смерть,
В сентябре палачи заносили топор,
В октябре провожала друзей за бугор,
В ноябре – кандалы, кандалы, кандалы,
В декабре – вороньё – и пробитые лбы…
В этом круге рождений и лютых смертей
Я рожала и вновь хоронила детей,
По горючей Владимирке шла босяком,
Забываясь в бреду с косяком, с босяком.
Видно тот календарь Богом проклятых лет
Нам на шею, как мельничный жернов, одет,
И по кругу его всё опять и опять
Кружит всё, что осталось ещё потерять,
И без слёз Воскресенья и света любви
Душу рвут на куски окаянные дни…
|
|
***
восходящие луны, все двадцать,
на кончиках пальцев твоих целую…
о как ластилась, улыбаясь, каждая,
пробираясь дорогами Нюкты,
играя лиловым на белом…
и рассыпались взлёты цикад и квинт,
непроронённым своим мерцали
в полосе прибоя на моём затылке и шее,
затекали в раковины молчанья
пеной твоего шёпота,
качались крыльями
над линией скул...
воронки пульса
втягивали их в очертанья
горных цепочек моего тела,
шёлк превращая в магму…
и архипелаги утра светлели
отраженьями неба моих слёз
|
|
МАТЕМАТИКА
Ищу себе – доброго? Верного?
Да, но прежде того – соразмерного.
Это совсем не то,
Чтобы обоим пальто –
Как влитое –
На-двое.
Другое:
Со-размерность как со-размеренность.
Собранность и – со-вверенность:
Ритму, жесту,
Дыханию, месту.
И – со-размирённость –
С миром – уединённость.
От-решённость – от мира – в мире,
Когда двое – почти четыре:
В отражениях друга в друге,
За кругом – и в круге:
Ваятель – и глина –
Кто – чья – половина?
Едины вдвойне –
Не как на войне
Спиною к спине:
Лицом к лицу – в мире.
И – шире:
Открытыми – на четыре
Стороны все, как есть,
И на пять и на шесть –
Со-звучно, всеми частями –
Изгибами и углами,
Со-мирно и со-Божественно.
Со-множественно.
Даже в том, что
Пока и уже
не-
художественно.
|
|
ДЕРЕВО
В доме отключили отопленье.
По ногам озябнувшим – мороз.
Но, сместив спросонья угол зренья,
Взгляд поймал узор дрожащих слёз
Крупных почек на сплетеньях веток
Старой липы, первых листьев мох
Тополя, среди оконных клеток
Синью дали утоливший вздох.
Что теперь с тобой, душа, творится!
Все в отъезде, в доме тишина.
Точно неба голубая спица
Пронизала всю тебя, до дна.
Ты дрожишь от нежности и муки
Пробуждённой музыки земли,
И уже не пусто от разлуки,
И почти не страшно на мели
Быта, не казнясь противоречьем
Линий жизни, скомканных впотьмах,
Собирать обыкновенной речью
Всё, что в свет преображает прах.
|
|
МАРТОВСКИЕ СУМЕРКИ
Вечер. Ясное, пустое,
С лиловатою ленцой
Небо – озеро лесное
Под оконною пыльцой.
Точно звуком губ касаясь
Знак выводит каллиграф
В бестелесность, отрицаясь
От земных цветов и трав –
Сад цитирует скольженье
Цельнооблачных цикад,
Обмиранье, торможенье,
Растворенья аромат.
Глаз узнать не успевает
Этот легкий переход.
Только сердце замирает,
Чуя ангела полет.
|
|
МАЙСКИЙ ДОЖДЬ
Подкравшись, как ласковый тать,
Из тихой конторы выманил,
И ну сквозняками шмонать,
Окатывать мутными ливнями.
Обрушены в серую мглу
Потоков чересполосицы,
Теряя, как в стоге иглу
Друг друга, к укрытию бросимся
Под шквал ледяной и косой,
В зонтах и в подолах хлопочущий,
Накатываясь колесом
По переулков урочищам.
Вдоль отмелей скверов и шпал
Потока размётанной конницей
Девятый черёмухи вал
Пусть в рёбра трамвайные ломится!
Пусть с яростной капель косьбой
В обрывках из кипени вишенной
Прохожие наперебой
Сражаются. Сгинули? Выжили?
Ни зги, только ржавая трель
Трамвая над веера брызгами,
И в пятен цветных карусель
Потоки врезаются искрами.
Редеет… Провал вкруг ствола
Сквозистого тополя – вёдро ли?
Иль белые колокола
Над лип разлетаются бёдрами?
Последних аккордов распад
На мелких арпеджио кружево…
Лишь сердца гремит водопад
Над небо сосущими лужами.
|
|
БЕРЕМЕННОСТЬ
так весело несла, что уронить
могла лишь в неба васильковый остров…
из токов крови пряла жизни нить,
утробу превращающую в космос
так затаясь, что ручек лепестки
дразнили сладость всплеска капилляров
густеющей в грудных корнях реки,
пока ещё не холодом, а жаром
точащейся над рёбрами, и взгляд
искал во тьме неведомое имя
для первенца, и жизни тёмный яд,
казалось, счастье это не отнимет…
|
|
ЛЕТНИЙ СОН
Я что-то тебе без конца повторяла сквозь сон,
Гадалка кивала, и кошка мурлыкала тихо.
За окнами пахло туманом с раскидистых крон,
И в мареве ночи
созвездий плыла облепиха.
Когда-нибудь точно я вспомню все эти слова,
И их повторю наяву,
И закончится ночь звездопадом,
И утро застанет нас вместе,
как будто едва
Успели сойтись, друг для друга не сделавшись адом.
|
|
МГНОВЕНИЕ
Ливень, вечер. Нить разговора,
Оглянувшись, вдруг оборвёшь,
Оттого, что синяя штора
Упоительно гасит дождь,
И сияет вокруг огранка
Ускользающих в дрёму стен –
Точно прожитой жизни танка,
Совершенного ритма плен…
|
|
НА КРАЮ
Сегодня такое прозрачное утро,
Так лёгкое золото всюду играет!
Игла серебрится, лист мягко слетает,
И, чуть прикрывая ночную простуду,
Ласкается яблони ветка – к сосновой.
Старушка, склонившись к чернеющей грядке,
Рукой узловатой коснётся украдкой
Остывшей земли, зная: свидеться снова
Со всей замирающей кротко природой –
Такое, увы, ненадёжное чудо.
Как этих минут непонятная ссуда,
Как прожитых лет потемневшие воды…
|
|
НОЧЬ
Всегда бегом, и сразу, до конца
Захватывая новые пространства,
Держаться узнаванья постоянства,
Петлю к петле считать слова с лица?
…Но в тайне ожиданья никогда
Не обольщаясь блеском откровенья,
Речь прибывает из забвенья,
Как по карнизу – талая вода;
Затеплишь свет – и разорвётся миг
Сцепления прапамяти и сердца.
Ты ищешь звук – но обретаешь герцы
И царственную тяжесть древних книг…
Лишь здесь, во тьме расквасившейся ночи,
В потерянности шарящих ветвей,
Средь бегства туч и просверков огней –
В бессоннице рождается подстрочник,
Как шум дождя, что – мчал из дальней дали,
Настоянной на горечи степной,
Полёт копыт, которым бредил Ной, –
И память стёр до каменных скрижалей.
|
|
ОСЕННЯЯ ИНТЕРЛЮДИЯ
Ропот в пустоты сносит
Рдяную зыбь осин,
Ветром сквозным осень
В дождь одевает синь.
Символов старых речью
Вновь увязать готов
Смысл судьбы человечьей
С краткой гульбой листов
Автор земной привычки
К кругу сводить полёт.
В небе иглой отмычки
Спорит с ним самолёт.
Вот, забирая выше,
Прочь из потёмок дня,
Серым на сером ищет
Россыпи янтаря.
Вскрыты огня орбиты:
Солнечный хлынул ток
В город и – прочь!.. забытый
Кружит впотьмах листок.
|
|
СИНЕРГИЯ
синие гребни вычёсывают песок
архейских битв из окостеневших скул
первенцев Геи – земным невнятный оскал
всё резонирует, и опять цепенеет бросок
шара Гелиоса, скорбью утраты жжёт
солёную нежность, вспаханную винтом
теплоходика (нереид фантом
пенит рассол)... пассажиров мутит и рвёт
от диалогов бессмертных, объятий через парсек,
размеренных строф, срезавших сотни строп
случайного,
хоть беспределен срок
киммерийского вечера между рёбер и век…
Гипербореи холод тягуч, смолист,
аккермановским красным не растопить его
кованой горечи, лишь пульс взрывает чело
ритмом яростной тишины,
и звон горизонта чист.
…так в поющую чашу огня языка било
Упирается мягко, что память в перо, и разрывает лист.
|
|
СКВОЗНОЕ СКЕРЦО
Меня никто не зовёт.
И я никого не зову,
Испытываю на взлёт,
На вздох – сквозную строку:
Прохладный зелёный тоннель
С лодкой на том конце,
Где ели латинское «эль»
Падает в неба фацет
Синей ряби реки
И хвоей нижет, пока
Они ещё недалеки –
Дали и облака,
Текущие в белый край,
Лесом подшитый, за плёс
Плеском вспугнутых стай,
Клином – за мшелый тёс
Окраин, за тропки щель
Между столбцами трав, –
В кипрей, крапиву, щавель,
Шмеля шевеля бурав,
Что тянет сквозь окоём
Сверхзвуковую иглу
С белой пряжи каймой,
Пойманной на блесну
Звука, как тон и нить,
Стихов переменный ток,
В пространстве, где их заменить
Нечем, как кровоток.
|
|
СРЕДИ ШОРОХОВ И ШАГОВ...
Если отмель молчит о том,
что хоронят даль, глубина,
чем искать покой в голубом?
след потерь не имеет дна.
Шелест времени – волок, быт.
Шорох памяти – ветер в щель,
в зачарованный мрак. Кварцит
блёсток утра так точит шмель
жерлом, зуммом сквозной оси,
расширяет воронки гул –
столб пустыни скребёт, остист,
между точкой схода и скул
перспективу и ужас стоп;
прорастает сует слои
топонимикой стёртых троп,
извлеченьем корней земли.
В частых солнечных гребнях дождей,
В пейзажных агатах зим
шевеленье пустот душней
там, где абрис неисказим –
узнаваем до вкуса труб
упирающих жесть в лазурь,
постигаем до язв губ,
прижигающих болью дурь,
отрицаем сознаньем – что б
ток пространства ни освещал…
даром трогает стетоскоп
сердца эхо средь встречных жал.
|
|
***
Ты не поможешь мне ни в чём,
Чтоб скрасить будней прозябанье,
Не разделив ни боль, ни знанье,
Ни взлёт, ни быт. Мне ж нипочём
Не догадаться, что живёт
В коре сердечной, в клетках мозга –
Твоих.
И так за годом год
Горит свеча без капли воска.
Ликуй, душа! из ничего
Дано тебе свой дом устроить,
Искать наощупь, тайно холить
Всё, что иных с ума б свело.
Как математик без зеро
Теряет смысл своей науки, –
Так форму обретают звуки,
Где рвётся жизни полотно,
И всё, что прочность или твердь, –
Теряет сцепленность привычки.
Слетают бодрые кавычки,
И остаются жизнь и смерть.
И с ними ты накоротке
Заводишь споры, под оправу
Стиха бросая всё, что, право,
Давно на слова волоске.
|
|
ТЫ СПИШЬ...
Взглядом нежу тебя спящего.
Чуть дрожит тишины покров.
Дымку, вкруг век парящую –
Непророненных слов
Ореол – не развеет дыхание
Склонённых ко лбу губ.
В каждой чёрточке – узнавание
Примет, которыми люб –
От прорезанной тонко сеточки
Вкруг смежённых двух лун,
До пульсирующей веточки
Кровеносных тугих струн.
Я люблю целовать твои волосы,
Но не вспомню шагов.
В обертонах касаний, голоса
Удивляясь отзвукам снов,
К будням разум мой стал непристальным.
Так же, рябью сквозя,
Различима в тумане пристани
Ожиданьем – волны стезя,
Набегающей дрожью с линией
Горизонта следы
Плывущих сквозь синее
Равняющая – до черноты
Глубин ночи, беспамятства
В петлях времён долгот, –
Равняющая до равенства
Несомых внутри пустот –
Стихийному одиночеству
Исхода второго дня.
О просторы безмолвья Отчего
Без единой искры огня!
Даже в странствиях неевклидовых
Можно рук не сплести
С тем, кого, позавидовав,
Боги сводят с пути.
Сколь же малою вероятностью
Дышит этого утра тишь!
Время движется с невозвратностью…
Милый мой, как ты крепко спишь…
|
|
***
Чем отчаяннее на острие рифм,
Истекая, язык слой за слоем дым
И хруст окалины лижет, – привычек срыв
Геологию времени выворачивает мясным,
Освежёванным. Чем ты её возьмёшь
Без содрогания, микроскоп души
Как настроишь, с каких вершин
Чёрно-белыми снимками в мозг зальёшь?
Точки роста всё потаённей, да и коснись ли, встань –
Мысль шарит лакуны – только б по тихой в дрейф.
Капилляров в межзвёздное поле скань
Каплю к капле припаивая, внидешь в лучи корней.
И по слову – схода ли? всходами? – новый день:
Пожелай себе царствие, крыла, руно…
Только всё это – память камней давно.
День шестой – новорожденный – трогает рук сплетень…
|
|
ЛЮТЕЦИЯ
из цикла Готика (пять фрагментов о Нотр-Дам)
сенешали солдаты водоносы и сводни кузнецы акробаты чем наглей тем народней давки рыночной гогот…
сотрясеньями жести откликается молот гроз на трения шерсти
водопады простора! ветер пьянствует в трубах! рецитации хора носовых и межзубных! всё раскатистей хохот! непонятнее лепет
так уходит эпоха
пробуждается трепет
… кто любя тебя Дева истерзал твоё чрево синью жабер небесных
прободеньями в бездны? чьих расчётов ковчегом талым снегом талатта
ты танцуешь над бегом неподвижно-крылата? Кто стянул твои мышцы к
воле целить иглою всех упрямей и выше в твердь замкнувшую Ноя? эхолотов
тимпаны шлюзы споров прибоя трижды тридцать осанны ты на цыпочках стоя
прорастаешь тюльпаном из летучей прохлады зазеркалья воланом
превращённой менадой с новым ритмом вращенья каждым длинным
суставом в самофракии пенье тишины ледоставом
|
|
**
Нас накрыла
такая нежная тишина,
словно за окном пошел снег.
|
|
ВНЕДОРОЖНОЕ
Темно в лаборатории богов.
Киты зимы подбрюшьями на тине
земных миров распластаны, им снятся
распада ночи огненные пяльца.
...И тихо мироздания вагон,
отцепленный от Хроноса, плывет;
в рассеявшихся звёзд локомотиве
тяжёлое ночное вещество
в глухую топку втягивает свет
и вихри превращает в лес планет,
а дальше – многомерное зеро
в паромщика зрачках. Над миром снег.
Как много черноты, чтоб этот белый,
cтоль кружевной, что тает на руке
и лишь в непроницаемой завесе
зимует жизнь! Пусть в жерновах
зияния космической Кибелы
смешон двоими сорванный ранет,
и смерти нет лишь в этом.
Смерти нет
не в медленно растущем клеток лесе
на полустанков цифровых станках,
но алетейя и сквозь снег слова,
как гул имён, когда ещё не тесен,
и выдох в века дрожь, в её просвет…
|
|
БЕЛЫЙ КОНЬ МЕВЛЯНЫ
Джелаладдин говорит Ли Бо:
– Лик нечаян в луне, либо
В полной чаше вина.
Ли Бо говорит: «Вина
Ли в том, что не видно дна?
Дорога в тысячу ли
Короче глотка любви,
Пока глубина одна
Для растяжки туши и гор,
Вечности – миг амиго –
Читаешь сквозь цифры и холст
Чуть – лёгким взахлест –
Глянет Канон ли, Зухра».
– И сердца Сахара
хранит Наг-Хамади, –
Добавляет Джелаладдин,
Звеня хлопком о ладонь
Неба.
А небом конь...
|
|
ЗИМНЯЯ ГРАФИКА
Всюду чёрно-белая графика
значит зима
простор
воздух пуст что забытый вокабуляр
сочиняй свою письменность
перенося курсор
галками на поля
речь собирая в пар
слог
в силуэт иероглифа
разве что синева
вырядит в кружево вектор
и в пируэт
дерево
дальше
путь синема
тень разрастается
но побеждает свет
финальной tabula rasa
вето на узость тем
смёточный шов будущего мелькает неуловим
как соло воображения
в поле открытых систем
соль кроветворения невидимых вен любви
|
|
СКЕРЦО ЛЮБВИ
Рассыпался смычок –
каскад стеклянных стен,
цветочный декупаж
расклеился до ости:
серебряный осот
вонзился в светотень –
нечаянный побег,
пробившийся в коросте!
Поймать его в тиски
диапазона рук,
раскинутых до недр
из пиксельных сцеплений?
На брызги – бег волны,
и камешек – на круг?
К чему растёт аккорд
сплетённых средостений?
В дрожанье клеток дней
лишь отзвуки сейчас.
А ночью тишина,
сгущённая до вздоха,
проявит Молоко
Пути, едва свеча
наколется губой
на лист чертополоха –
рассыпаны штрихи,
невзрачен путь планет,
под пёрышком их след
не превратился в слегу:
в строке имён – уже
или ещё – их нет...
лишь белый горностай,
мелькающий по снегу.
|
|
**
Октябрь, а всё зелены тополя.
В темноте за ними –
мерцание светляков:
окна напротив.
|
|
**
Сумерки. Лодка улыбки
колеблет зрачок.
Смотреть, согреваясь
твоим пристальным молчаньем.
|
|
**
А ведь так роняют ночную тень
белые астры.
Что за укромная грусть приоткрылась
под чёрной причёской!
|
|
**
Будь я художником, училась бы
пластике тишины у Цугухару Фужита.
А так достаточно очертаний
твоих удивлённых бровей.
|
|
**
Под утро снился иней на травах.
Разметались волосы по подушке.
Будить поцелуями веки?..
вкус снега во рту.
|
|
**
А ещё я бы сделала кораблик-серьгу
Как бы парус её мелькал
от моего дыханья
в цунами твоих волос
|
|
**
Как рассеянный свет, растекавшийся понемногу,
осыпается в горсть песком при помощи линз,
фокусируя взгляд, читаешь свою эклогу
деревом, птицей, облаком, зацепившимся за карниз.
Удивляешься тяготенью к невидимой точке схода.
Флорентийским куполом уходя за линии миражей,
окоём размыкается, звука белого схола.
Чужестранка смотрит на облако. Облако смотрит вниз.
Между нами – обвалы времени, шурфы окон,
шестикрылые бестии, пена лиц, виражей
фен пчелиный, безвременье продувающий флокен
колоколящих шёпотов, помрачительный визг
тормозного.
Дыхание помнит только дыхание,
что мне знаки земли про высоты! Вернись
в неукрытое тайное! в эту ранную, ранее
рассечённую видимость! дальше – шаг на карниз –
раскрываюсь в тебя, силой мышц неподъёмное!
Хоть одной заусеницей заскреби на пике,
тяготенье ядра, сколько есть мегатонное –
заговорами надписей на чужом языке
вездесущей материи, сотрясаемой ласково
необъятностью частного, где дыханья сплелись
на частотах таких, что всё море саргассово
циферблатов и стрел – не длинней, чем дефис,
междометье сцепления старой кожи с мозолями
да брусчаткой покоцанной; взмах почти наугад –
через клинопись, пиксели – в синий воздух, на волю и
дальше – тир многоточия, тире звукоряд.
|
|
ЧЁРНОЕ СЕРЕБРО
Или спали всю жизнь?
Представляли какой-то особенный
мир – во рту
кровь и горькая сладость томленья
(и сравнить было не с чем,
точки доступа – то ли цикута,
то ли капли дождя на твоих волосах,
но когда это было?).
Верно, всё заболтал наш язык,
не помня тепла альвеол.
Или так туго вплетён в колючую пряжу штрих-кодов
фриссон от сплошных пустяков красоты,
что больше не повторить: где боль, там и свет?
Ты бросаешь мне птицу:
поймай? или – сделайся птицей:
средь ясного неба оглохнуть
от тяжести в барабанных,
от эха света?
Глубоко-глубоко,
на том конце бетонных колец вертикали
зацепились за плёнку молчанья
губы Полярной,
и слышно, как, сердечники гор истирая,
поднимаются воды
до выжатых насухо век –
пятипалой бузинной не удержать в согнездиях
идиотов без куар-кодов на харонов ковчег.
Манасаровар, Монсальват,
резонаторы костяного фарфора,
высоким провалам
глазниц любви
соразмерны.
|
|
ОКТАВИАНУ АВГУСТУ
Брат мой Октавиан, твои пчёлы сошли с ума.
Они приносят мне мёд, хотя повсюду зима,
и хрупкие крылья продрогли от галльских ветров гульбы,
метущих на каждую каплю свинцовых белил горбы,
будто болид, не тело, горящее янтарём,
в полёте заледенел и не опаляет дом.
Брат мой, все трассы белы: асфальт, облака, провода –
бинтами на ранах... мелу стала подобна вода,
вот свойство – из цвета убыль не может зеркалить Земли,
лишь только Солнечный улей лишится мёда любви.
А ниже стихшего гула – крики, ропоты, вой –
слышишь? Такими в безлюбье стихи родятся зимой.
Чья кисть обеляет око? – только белый в расход:
из пеплоса – бледный мой локоть, из пепла – тусклый восход…
Но как из медового теста вымесить огненный хлеб?
Такому не ведают места ни Лимб, ни Небо – Эреб!
Где красного тока люстры на языках свечей
несут миллионоустно отсветы наших ночей,
стеклянные пчёлы ветра сосут из неспёкшихся ран
подвижные завязи метра, янтарных звуков икра
взрывается строчками в замети, растром растраченных лет,
вбирая жабрами памяти трепет неба в траве.
Там наши корни впиваются в просинь его огня,
и глуби лиц поднимаются из мелководий дня.
Август, созерцатель и пасечник красных моих телец!
Когда обожжёнными пальцами о куполов голубец
расправлен голос и выцежен до окоёма скул,
снаружи – серебряным Китежем, с изнанки – дулом к виску,
нам остаётся немеряно, там – пламя, здесь – гулкий звук
из мякоти звёздного черепа – в кипящую пустоту.
|
|
ДЮРЕР
Мир стариков и мертвых пилигримов.
Продышит лишь свирепая любовь
прокорма труд, отравленную кровь...
Над тропосферой крылья – мимо, мимо.
Небес просвет за ряской тишины.
В иссохшей иве угнездились змеи.
Картуш рогов... и вдруг – не вишен их
побег раздвинул – крест. Не смея,
Застыл Евстафий... Замок на горе
подобен балансирующей глыбе.
Поют рога. В рассыпанной икре
одна зовётся Полынь. Зреет гибель.
Ориониды сквозь листву звенят,
как шпоры в пене волглого тумана.
Забрал войны железный звукоряд
союзен грому звездного штурвала.
...Отброшен штихель. Тонкая игла,
вонзаясь в медь, взыскует сердце Бога:
Откройся! Видишь? Вязь черна дотла,
Но брезжит сквозь во всём к Тебе дорога.
Крылатый серп, веленевый торец
втянул тех буквиц тайную природу
в свой веер перспективы. В янтаре
любви – так вещь свою теряет воду
и мотыльком летит на вечный плен
к незримой точке. В створах глазомера
свет нежности укромней, чем олень,
почуявший: оцепенела сфера
весов судьбы.
И циркуль Землемера
столпом огня охватывает тень.
|
|
СВЕТИЛЬНИК
В темноте увидел душу на просвет тела.
Подойдя, нашёл скважину в шкатулке.
Отперев, обнаружил только замок и отмычку
И хоть бы одна слезинка.
|
|
ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ
Христофор в замершей реке
вдруг видит себя, обрамлённого солнцем.
Вот уж не думал, что восход так тяжёл.
|
|
УСТРИЦЫ
Жадно высасывал поэзию
Из раковины души.
Быстро опустошив свою,
Азартно принялся за другие.
Достиг совершенства звука
В извлечении жизни.
|
|
ПЕРЕСЕКАЯ ПЛОЩАДЬ
Серые клетки понедельника.
В каждой ячейке хранится своя жемчужина,
из вечера в вечер прирастая одиночеством
|
|
ЗОНТИК
Выдохнув дождь, сделался купол
смущённым цветком,
потерявшим опору на высоту
|
|
ПО ТУ СТОРОНУ ТИШИНЫ
каждый осенний выжженный лист
летит поцелуем бога.
каждое дерево с опустошенной кроной –
бабочкой.
беззащитный перед метаморфозами света
точится под кору слов,
ощупывает влажные желобки букв,
ока не закровоточит о ржавчину.
но ветви раскроются нервюрами хоров –
умирая в огне,
дерево взлетает легко:
пытка перехода хранит
сердцевину.
...и мотылёк играет
в дерево, луч, голос,
пока шелуха осыпается, застревая в прищуре
золотым шеллаком.
и побег
становится вертикалью.
|
|
ГДЕ МУЗЫКА, ОРФЕЙ
Где музыка, Орфей, сошедший в ад?
Все зеркала зачехлены до срока
молчанием. Она стоит босая,
простоволосая, и церберы следят
чтоб ни слезы, ни голоса, ни вздоха –
за дрогнувшим плечом губу кусая...
Но тень её сливается с твоей
по направлению к просвету
сквозь лабиринты тысячи травей,
туда, где в средокрестье лета
полощет горло солнце-соловей,
и всё – она: и смех, и плач, и Лета,
жасмин, крапива, живокость, шалфей.
|
|
**
Не дорожи
тем, что дрожит, собирая поверхность
в узкие складки лба
мир плывет
отраженьями по твоим слезам
Оранжевый «и» голосовой щелью
зимнего горизонта
выдыхает из округлого
в неохваченное неузнанное
птиц –
дребезжат струнки
между ушных перепонок –
однажды на них возвращаются шестикрыло,
туда, где дождь
и круги, круги
внутри просторного и печального звука.
|
|
**
я люблю тебя глуше и суше,
чем пёстрая осень – землю.
проще, чем воздух, обтекающий
голубец и лицо, роняющее на ветер.
незаметней, чем лист земляники,
винограда чёрная ягода,
иссохшая в ожиданье губ.
чем тишина, прислонившаяся к столбу
кирпичной ограды.
Прощай – это всегда здравствуй.
Закрывать глаза – чтобы смотреть.
Жить – в который по счёту стереть
границы возможного.
|
|
В МЕТРО
в нутре тоннеля
переотражений
расцветает
чёрная роза
твоего лица
и падает
в зазор гильотины
раскрывшейся двери
шипы застревают
в уголках моих глаз
…аромат нежности
угасает
лишь на поверхности
|
|
МЕГАПОЛИС
мясо этого города
шелковые огни под ногами
фиалковые бутоньерки окон
косые гребни водопадов высоток
змеиный шелест проспектов
шелушащий резиновую кожу
вьющихся
вокруг цоколей и
щиколоток прохожих
...когда в бетонных кольцах
лопается
оптика дня
его букраний
чёрным рогом
втыкается
в артерию солнца
на белый остистый
наброшен
свадебный венок
прожекторов и сигнальных огней
изнутри
его пустота
имеет свойство лонжи
и натёрта мелом
шершавые стенки
создают иллюзию сцепленья
с глазницами времени
норами языка
|
|
РАПСОДИЯ В ПЬЯНОМ СТИЛЕ
я ослепну утром снова
белизной бинтов и марли,
скорлупа разбита слова,
скомкан звук в синкопах Марли,
кляксой падающий с альта
ветра в волглые бороздки
повсеместного асфальта
Стикса, в крошеве извёстки,
между рёбер стылых улиц.
водит клешнями-ковшами,
в глине туч то свистнет пулей,
то закопошится вшами
в кракелюрах струнок птичьих
крап в подлунной арматуре –
тесно крови человечьей
в сетке камеры-обскуры.
выгнись Эшеровой тушью,
прянь придурком из Ламанчи
сквозь бетонных будней тушу –
колокольней. в ритме сдачи
город бьёт жестянкой сайры
в тверди ледяные складки.
падает глагол в их краткий
речи шепот – тёмный кайрос.
дрожь от пяток до загривка.
пепел век под килем ветра.
света вмятины отливкой
ночь стоит, слепая Федра.
|
|
НАТЮРМОРТ
Раскосой музы варварский румянец
Сквозь карий радужки вечернего луча,
Стекла цветного и фарфора глянец
До полной тьмы – пока ещё парча
Домашней пыли и клеёнки пестрядь
Не испытали ламповый ожог –
Пусть продолжают обольщать и медлить,
Раскрыв влеченьем каждый лепесток.
Так Флора Мастера безмолвных узнаваний,
Входя в сгущенье винной темноты,
Из глубины становится желанней
Мерцанием незримой наготы.
|
|
**
Запах дыма и крепкого чая.
Утоление и отчаянье,
я любила тебя любого:
созерцающего и злого,
отвернувшегося от муки
тел стяжения – в тьму разлуки.
Вещи спят до касанья, ада
тишины их крепка ограда,
знают камни такие квадры
тесноты событийного ряда –
за две тыщи не стало больше
придыханий волны ли, рощи,
где мудрец и мантинеянка
вертикальный полет следили,
и, ключиц не смыкая, ямка
уступала подъёмной силе.
Выше перистых и слоистых
до мелькающих серебристых
дотянуться каким движеньем?
Исчезанье, преображенье.
Но из синей, как вены, бездны,
чьи, не дрогнув, ответят губы
за неплавящийся железный,
полыхающий аввакумов?
Вынимая горячий воздух
из проколотого пейзажа,
так вонзаются в память звезды,
и земле неподсудна кража.
|
|
ВОТ ОНИ, ДВОЕ
Открываю глаза – стоп-кадр... с железной оси
время слетает, кольцами катится со стола.
Ньютона опровергает стопа:
горизонталь клюётся, точно асфальт – в шасси,
отрываясь... сцепленье – простое дело?
Но вот не клеится, хоть умри.
Сколько песен застряло в моём «внутри»!
но под сталью прозектора – только тело,
в мозге стиснувшись до фиктивной точки.
Скорость снятия оболочки
касаний и взглядов ускоряют костёр
или скальпель, быстро и без
оглядок по сторонам, и –
беги в разрез,
где не боль... но просвет не смыкается – и растёт:
тишина и облако, можжевеловый куст...
у каждого, знаешь, своя граница:
у облака – тяжесть, у тишины – раскрытие чувств,
у куста – огонь...
я хотела б родиться
как шёпот и крона, одновременно
с тобою – где-нибудь на краю Ойкумены...
это – века назад, вариант – под Альфа Центавра:
расти, возвращаясь в будущее, или – к лиловым солнцам...
вот они, двое, на шельфе, век пуст, улиточья тара,
море плещет о скулы смеха утренний стронций.
|
|
КНИГА БАБОЧЕК
посвящаю родителям
В пору прощания мы – ропоты крон.
Когда ж в голоса отделённых
войдёт немота вопрошанья,
наш путь гасит сырой суглинок.
И не поднять эту книгу,
не различить на просвет шелест имён...
Не оставляй своих мёртвых поверженными!
Сперва дай отдохнуть, как теням без ветра.
Потом – подняться и долго идти на брезжащий край
неукрытого поля утраты.
Сбереги нас не похороненными – неси нас поющими
в минутах свечений любви,
сплетающими нить твоей жизни
глубоким, как эхо, объятьем,
толчками крови под кожей –
ими ты зван был в такой длинный путь,
и такую малость теперь припоминаешь...
Но всё же дошёл ты, нам доверяясь, из своего Иного.
Чтобы под тем – таким нестройным отсюда – небом
заплакать и рассмеяться,
разрушать и заново собирать нас
дарением жизни (ребенку, слову, цветку,
тысячам воодушевлённых фантазий...)
И если вдруг воздух иссякнет
между вспышками твоего мира (нас в них теперь не увидишь),
тебя наощупь вернёт саднящий проблеск улыбки
тех, кого ты так мало узнал,
но, как и мы, не решился спросить.
|
|
**
Под серым веком неба
Чёрный глаз ночи.
Встреча взглядов, ужас и бегство –
Восторг сдачи.
|
|
**
Сгорала – грелся.
Потухла – взял уголёк. Прикуривать.
|
|
**
Не в переулках, которые мы прошли вместе,
остались наши следы.
Лестница на небо у каждого своя.
|
|
**
Медуза люстры парит в черноте за окном.
Там, под ней, живут невидимки,
у них много-много моих давнишних лиц.
|
|
**
Перейти поле сна, не закрывая ни шторы, ни веки:
мальвы ночи
прорастают газон повседневности.
|
|
«Не уходи послушно в ночи тень...»
(Из Дилана Томаса)
Не уходи смиренно в ночи тень.
Пылай, огонь, и в старости, как бред,
О солнце; бейся с темнотой за день.
Мудрец, признавший правым тьмы ответ,
Коль молний не зажёг речей кремень, –
Конец твой всё же не приемлет свет.
С последним валом, добрый люд, воздень
Свой голос – о, как мы могли б воспеть
В той бухте радость... И дерись за день.
Оплакав поздно понятый сюжет,
Дикарь, поймавший солнце в свой бредень,
Утрате света не пошлёт привет.
Могильной слепоты прорвав предел,
Взгляд смертного сверкнёт огнём комет
Веселья; яростно борись за день.
Отец мой, боли высока твоей ступень,
Но ярости слезам пошли привет:
Кляни, благословляй! Мой путь – не в тень.
Сражайся, ярость, с темнотой – за свет.
|
|
СЖИГАЯ ПИСЬМА
(из Сильвии Платт)
Я развела огонь, измучась
От белых кулаков давнишних
Посланий и хрипа предсмертного.
Когда я слишком приближалась к мусорной корзине,
Что они знали, что не знала я?
Зерно к зерну они разрыли
Песок, где сон о чистоте воды
Оскалился, точно авто для бегства.
Я не лукавлю,
Любовь, любовь, ну что ж, я так устала
От тары из картона в тон цемента или от своры псов,
В их злобе сдерживаемых
Уныло людскою сворой в красных куртках,
От этих глаз и штемпельных времён.
Огонь подлизываться может, лебезить, но беспощаден:
В стеклянный кейс
Мои проникнут пальцы, хотя
Оттаивая, никнут, им сказано:
Не тронь.
И тут конец писаньям,
А закорючки ловко гнутся и ёжатся покорно и улыбки, улыбки,
Местечком славным наконец-то станет мой чердак.
В конце концов мне не бывать на леске и под поверхностью
Безгласной рыбой,
Жестянкой одинокого зрачка
Выискивать просвет,
На пике Полюса нестись
Между одним желаньем и другим.
И вот я тычу в угольную стайку в своём домашнем платье.
Она красивей, чем бестелая моя сова,
И утешает –
Взмывая и летая в ослепленье.
Умчатся птицы чёрные, блистая, и станут угольными ангелами.
Они одни не скажут ничего кому попало.
Я позаботилась о том.
Толчками кочерги
Я рассыпаю листики, они как люди дышат,
Развеиваю их
Средь жёлтого латука и грядками немецких кабачков,
Вот вовлеченье в чару синих снов,
В зародыш вовлеченье.
И имя с чёрными краями
У ног моих тускнеет.
Извивистые орхидеи
В гнезде корней-волос и бледных
Тоскливых глаз, и лакокожаных гортаней!
Мне тёплый дождь намазывает пряди, не гасит ничего
И вены мои светятся, как лес.
Собаки рвут лису. Так вот на что это похоже –
Прочтенья взрыв и вскрик
Осколками – из рваного мешка, не застывая
Тем мёртвым глазом
С избитым выраженьем, но всё ещё
Окрашивает воздух,
Частицам сообщая облаков и листьям, и воде,
Чтo есть бессмертие. И чтo – теперь бессмертно.
|
|
ВЕЧЕР В САХАРНОМ САДУ
(из Роберта Фроста)
Промедлил я, ночная марта тишь
Меня настигла близ сахароварни,
Истопника позвал я: «Брось поварню,
дрова подкинь – ты арку засветишь.
О истопник; огню дав новый взлёт,
Побольше искр отправь сквозь дымоход».
Не все – я думал, – вырвутся, в ветвях
Кленовых заплутав, но в атмосфере
Разреженной, средь гор, не прекратят сверкать,
Луну дополнит свет их – ей под стать,
Луне пусть тощенькой, но лунной в полной мере:
Освещены и вёдра на стволах,
И чёрная земля под снега шкурой зверьей.
Но искры, не пытаясь стать Луне
Под стать, составили фигуры в кронах
Льва, и Плеяд, и Ориона.
И вскоре ветви тем наполнились вполне.
|
|
ПРОБУЖДЕНИЕ
последний час и несколько минут
до киноварного ланцета.
как допотопно хлюпает планета,
безглазо вяжутся и жмут
на перепонки щупальца дождя!
но день растёт в околоплодных водах,
за полосой прибоя – точка схода,
когда привстанет суша на локтях,
бельмо окна продышит стрекоза,
растресканная мелкой дрожью века,
в стене минут свистящая прореха –
дыши в расфокус в риффах и фуззах
аксонов кольчатых, и там, зрачками внутрь,
сквозь красный лес и устричную вязкость
нащупай турий рог в пещере Ласко,
оксывский колт, афганскую лазурь
продень в тенебру и, сжимая рот,
тяни со дна зарытый в воду перстень,
сетчатке земноводной не известен,
что плавники, проросшие в перо,
за кругом круг в гортань и под ребро,
за полог воздуха – спиралями Робусти,
где шлак и астра тонами в микрон
разделены, и космос в колбах крон,
и Себастьана шестоднев в капусте
гребных винтов, вливающих аргон
созвездий-пчёл в сетчатку и манжетку
любви, ложатся на гашетку,
как шеду, взмах и требуют: огонь!
|
|
