Искусство : Литература : Владимир Аристов
БиографияПрозаПоэзияАрхив и критикаВаши отклики

Литература
Артбург: Владимир Аристов : Поэзия
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

При выборе материала первая рука принадлежала Владимиру Владимировичу; к отобранным им произведениям был добавлен целый ряд вещей, представляющихся нам обязательными.
Книги и стихотворения следуют в хронологическом порядке, позволяющем естественно и максимально (в рамках избранного) отразить генезис автора. Внутри циклов сохранено авторское расположение произведений.
Полагая неверным свободное отношение к правилам русского языка и грамматики, а также придерживаясь убеждённости в их достаточности для передачи любых нюансов, эмоций, интонаций и многозначности смысла, но, тем не менее, идя навстречу однозначному желанию автора («...для меня отсутствие знаков препинания — факультативное — тоже изобразительное средство…»), в публикации оставлена авторская пунктуация и лексика.
При подготовке материалов была проделана довольно большая работа; некоторые произведения, возможно, публикуются в Сети впервые, — мы будем признательны, если их перепечатка будет сопровождаться ссылкой на источник.

СОДЕРЖАНИЕ

ХОЛОДНАЯ ДОЛИНА

Смерть Брусилова
Солженицын
Элегия
Июньский день
«Что я помню еще…»
Музыка
Изыскатели (30-е годы)
«Хоть в этой, хоть в той одежде...»
«Забытые фрагменты жизни…»
Цикл «Из чужой жизни»
«Треугольный пакет молока...»
«Невозможно быть добрым или жестоким...»
«Другой был век. Забылось все...»

Воспоминанье
Из цикла «Исторические комментарии»
«У стен ночных Иерихона...»
«И мягкой проволоки в руках...»

Художник в Германии
Из цикла «Лето олимпиады такой-то»
«Летнею дне́вною тучей скользя…»
«Жадную влажную рукопись ночи встряхнуть…»
«Что же стоишь ты, от слабости нежной колени согнув…»
«Старится тихо вода…»

День моего знакомого
«Не в силах я вспомнить…»
К посещению Бахом столицы Пруссии Берлина в 1747 году

ОТДАЛЯЯСЬ ОТ ЭТОЙ ЗИМЫ

Музей искусств
Начало войны
«Он пришел домой, как всегда…»
«Я пересчитывал людей на нынешней войне…»
Свидание
«Счастливое язычество поэзии…»
Заметки на стене
Из цикла «Жизнеописания»
«Я знаю, там в больнице белый блеск…»
Из цикла «Стертые пророчества»
«Шифруйте речь, стихи переплетайте…»
«Выходящие из этой зимы, люди кажутся тоньше…»

РЕАЛИЗАЦИИ

Балтийские отражения

ЧАСТНЫЕ БЕЗУМИЯ ВЕЩЕЙ

«Свет в решётку течёт…»
Компьютерные игры
Майские омовения
Дом Платона

ИНАЯ РЕКА

Из поэмы «Иная река»
"Berlin West..."
Слюдянка
Вена в Москве
Оксфорд
«Прототипы эпохи, ее негативы…»

МЕСТОРОЖДЕНИЕ

Предметная музыка
Обещание
In memoriam Раича
Пьеса
Поезд
Карточный игрок
Забытое месторождение
Сад Конфуция
«Одна балканская страна…»
Листок ивы и тополя Мандельштама вкладывая в книгу Ду Фу

ИМЕНА И ЛИЦА В МЕТРО

«…перелицуют пальто…»
«Волейбол белой ночью…»
«Отшумевшие аплодисменты…»
30 апреля
Окно Меданы
Тропою Рильке (Rilke Weg)
Три стихотворения из цикла «Воображаемая australia»
australis (смотрящей сквозь море)
австралийское ралли
Cairns

«Вновь пахнуло речною прохладой…»
Фотография

ПО НАШЕМУ МИРУ С ТЕТРАДЬЮ
(ПРОСТОДУШНЫЕ СТИХИ)

«из-под земли метро на "Юго-западной"…»
«Цыган спустился с неба с парашютом…»
«Аркадий, можно ль найти ненужный…»
Дружба
Из прозы в стихи и обратно
Темнее ста женщин
«Над головою крымцев пролетел болид…»
«Наладился поехать в Чебоксары…»
Промежуточная станция

ПОЭМЫ


ВОЗВРАЩЕНИЕ С ВЕТВЬЮ

_____________________________________



ХОЛОДНАЯ ДОЛИНА


СМЕРТЬ БРУСИЛОВА

В одноэтажной каменной больнице,
Закашлявшись кровавой пылью,
Он словно мог и не родиться,
Очнувшись вдруг в предсмертном мыле.

С усами русыми над каменной лоханью,
Заглядывая в океан столетья…
Родные запахи в чулане,
И куры роются в подклети…

Он протирал бинокуляры,
Весь – сухощавый склад щетины,
Не попадая в мемуары,
Был в мире страшной середины.

И тем томительней и проще
Сверкала явная геенна,
Что с веком был он здесь, не сморщась,
Он видел огненную пену.

Но важный пункт того прорыва –
Как он стоял в рассветной роще,
Как озирался торопливо
И землю чувствовал на ощупь.

А тело в кровяной газете
Дойдёт из мёртвых стен как чтиво
Лишь с интересами столетья
О свойстве лобовых прорывов.

Но человечий стон из смерти
Не в здешнем камне замурован –
В молчанье дня преобразован
В тенях той рощи на рассвете.

1974 ^


СОЛЖЕНИЦЫН

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Нас ветра леденят порывы –
Отечества бесплотный дым.

Отсюда в топкой вышине
Так странно видеть тёмный Цюрих,
Куда по вымершей стране
Перенесен я в зимних бурях.

Пустое горное шоссе,
И ветер, ветер на просторе,
Машина в слюдяной росе,
И кончился бензин в моторе.

Как нефть, ночная нефть легка,
Что в полутемную Европу
Из призрачного далека
Приходит по горящим тропам.

Но никогда в забвеньях твердых
Не докричаться в каменную нору,
Ведь двадцать миллионов мертвых
Отплыли ночью к Самотлору.

Сочась сквозь лед горячим илом,
С каменноугольным свеченьем,
Туда, все вниз, к глубоким жилам
И захороненным растеньям.

Спускаясь вечной мерзлотою,
Ночные жизни рядовые,
Став черной нефтью золотою,
Вошли в земные кладовые.

Чтоб с жертвенной священной дрожью
Легко ворваться в буровые
И к Альп далекому подножью
Гнать нефти волны даровые.

Из дальних позабытых стран
Пришло их робкое дыханье,
Ища на ощупь океан,
Чтоб раствориться в океане.

Но настоящий океан
Встречает, пенится и рушит,
И прочь несет от этих стран
Осколки мертвые ракушек.

Не станет деревом песок,
Нефть не вернется человеком,
Ведь медленный подводный сток
Открылся в океане веком.

Как раковина на дне,
Пустое зеркало прибоя –
Я буду видеть в вечном сне,
Как жизнь проходит под землею.

Движется ночь над тихим Стиксом,
На берегах стада плодятся,
Народ счастливейший воздвигся,
Во мраке нивы колосятся.

Глаза цветов очнулись в роще,
В счастливой темноте подземной,
Но камнем стали слезы в толще,
Пред сердцем осребрились вены.

Опять Харон поет из бездны,
Семью встречая на пароме,
С пыльцой земли уже безвестной
И чуждою тоской о доме.

Там, улыбаясь терпеливо,
Он дверь толкнул во тьму цветенья,
Река коснется тех счастливых,
Которым предстоит забвенье.

1974-75 ^


ЭЛЕГИЯ

Ночная опустевшая Москва...

И вот когда я возвращаюсь
По горькой улице, водой политой,
То я уже не знаю как назвать
Гранитные провалы, постаменты,
Что траурным стеклом остеклены.

Прохлада липовой аллеи,
Безмолвны каменные львы сторожевые,
И ловит смолкнувшую птицу,
Подпрыгивая в сквере, мальчик темный.

Так почему ж тоска стоит в пустыне...
Но вижу я, как мреют и горят
Набухшие водою автоматы,
И газированные пятна пахнут морем
И муторным отцветшим запахом свободы.

Лишь слабый свет прозрачный и подземный
Исходит в этот город мертвый,
И видно, как внизу проходит поезд,
Последний голубой вагон метро.

1975 ^


ИЮНЬСКИЙ ДЕНЬ

С экзамена я вышел…
В бледности бассейна
Увидеть море, плещущее до отказа
Живучею подкормкой тел.

Когда с трамплина оторвавшись в глиняном движеньи,
Расправив волосы стальные,
Ты входишь в воду, выгнувшись в просторе,
В обкусанном стволе из тополевых пузырьков.

Все это было так давно…
Бензойный день, заляпанный случайным сургучом,
В окрашенной сгущавшейся медыни,
В чернилках грозовых, сиренево-лиловых,
В преддверье лета, меди пятачка на поезд
И мраморных покоев «Павелецкой».

Я знал, что сумерки еще наступят,
Ещё умоются в чернильных поздних ливнях
Грозы подземные кусты,
И только я с изъятьем дня увидел
Бензиновый бессонный слепок жизни.

1976 ^


*     *     *

Что я помню еще
В погоне за метром –
Жизни метром и крови размером


Помню я, вечером предгрозовым
Поезд вышел к украйнскому мелу,
Где в синеющей бли́зи
Тот берег реки
Синим белым молчал.
Лишь щело́чные травы обрыва
Желтой пеной кипели внизу.


Помнишь, жизнь,
Мне почудилась сладость твоя.


Сколько че́рпать из ласточкиных гнезд
Их песчаных,
Из песчаной горы полной щедрою грудью.
Если б так не палила земля,
И в молчании не облизывать губы.

1976 ^


МУЗЫКА

Как выбрал ты священные листки,
Обернутые в нотные прожилки?
Есть правильные звуки в мире сем,
Ты вынул их из мира,
И место поросло, как не бывало

Остались пустыри и бред каменоломен,
Небесных пуговиц сухая синева
На ватниках в кирпичных терриконах,
Лишь дратва уст, кустов, пересечений
Далеких еле всхолмленных небес,
Все заросло, все заросло до слез.

Как отгрузить нам хладобойный век,
С горы спускаясь в ледяном вагоне,
С откоса заблудившейся травы
Во мрак земли и тишину объятий.

О позабытом плещет тишина,
Не уходи, эпоха неолита,
С ружьем, направленным в простор реки,
С исчезновеньем поворота жизни
За блещущим колесиком воды,
Где вспухшее крыло стеклянной птицы
Подъято вверх циничной силой мысли.

Метеоритов век не наступил,
Ещё подобные деревьям или людям
От сладостной земли не устремились камни,
Еще равнины нам принадлежат,
И волчий след наполнен талым слепком.

В открытое окно пустынный двор земли
Доносит голоса под полнолуньем,
Но этот мерный хаос впрячь не удалось
Ни в звездные цирюльные пустоты,
Ни в города глубокого гранита.

Не уноси же в музыку наш звук,
И так безмолвно море перед нами,
Без звука разве больше опустеет?
Не надо музыки, не надо звезд
Пред нашим древним морем без названий.

1977 ^


ИЗЫСКАТЕЛИ (30-е ГОДЫ)

Перед нами земля открывалась,
Где живое ещё не враждебно живому.

Темным утром открылась Сибирь,

Ржа́вень светлая лиственниц
В долину парящую шла.
И с обрыва гранитной горы
Нам нельзя было сдвинуть незнакомое тело
В огромную чуждую жизнь.

Что мы видели с этой горы
Под небом, полным замерзшего жара,
Забывая материю предвоенную нашей одежды.
Как мы счастливы были в земле этой.
И нет нам прощенья.

Почему же, глаза закрыв,
Мы не видим, как тени земные сошлись
В разделенных равнинах.
Ждет возлюбленную немецкий офицер
У Бранденбургских ворот,
Погрузив лицо свое мертвое в берлинские розы.

Почему же так страшно сердцу здесь,
Ведь оно не в перекрестках дорог
Предвоенной Европы,
Где загнанные в холодной росе
Молоком поят локомобили.
В лихорадочном блеске ногтей
Снимаются копии полей ночных,
Аэродромы спящих стрекоз
И стоянки цветов полевых.

Смутным запахом мокнет табачным
И знакомую пыль предзакатно кружи́т
За фабричной стеною «Дуката»,
Кожаный воздух сминая смолистый
С курткой у кирпичной и чёрной стены.
Открывается дверь, и за вышедшим человеком
Он уходит туда, поближе к закату,
Тот оглянется и повернется опять:
Перелески зеленые солнц
И пожарные лестницы неба
Проходят в последний путь над головой,
Под небом далеким скрываясь.

Кто же нам скажет, какою платить нам ценой,
Ведь мы отыскали долину,
Что идёт к океану в бесконечной своей прямизне.

Но пробившись через гранит,
Мы и здесь человека открыли –
Человека наших годов.
Мы стояли пред завещанным тайным стеклом,
Апельсиновым деревом там стекал человек,
Закрывал от света глаза
И у камня просил он прощенья.

Завидне́лось далекое царство без сна,
В халцедоновых светлых долинах
Стояла ночная вода.
Открывались дремучие ставни осеннего камня,
И танталовой грудью пространства
Звенела рабочая мгла.

Опустись на колени в кремнистом ручье.
Пресной ряби пустырь
И вере́сковый ветр понаслышке.
Все гудит молотков полевой перезвон.

Только гром мы услышим
Уходящих во глубь поездов,
Но и только… и хрипы ночной пересмены.
Не разбудят во тьме голоса.
Только рокот и шепот и смерть,
И гром пробуждающих поездов.

1977 ^


*     *     *

Хоть в этой, хоть в той одежде,
Хоть в шубе барской,
Хоть в робе работной.
Но я не умру,
Не буду печалиться больше.


Ведь все мы в одной семье,
И ты ли меня награждаешь,
Или я тебя истязаю,
Не все ли равно – все равно.
Так прости же.


Достаточно мне, что я жил.
В том доме, в кирпичных просветах,
Где синие линялые облака
Лебяжьим кренделем плелись за окном,
Тревога… и яблоко в круглой ладони –
Так я обладал сердцевиною грусти.
И если столешневых твёрдых тех зерен
На дне чернела смола –
Вот это и было тем завтрашним днём,
Где мужества больше – по горлу рукой.

1978 ^


*     *     *

Забытые фрагменты жизни…
Один мотив, и…
Но почему ж преследует меня.


Как строит тело человек!
Наполнив рот цветной водою,
Стоит качаясь на доске
И сыплет пудрой сладкою в глаза.


К лицу подносит доску-зеркало,
Ему в глаза глядят его глаза,
Он вспоминает, что опаздывает на свидание,
Что до рассвета далеко,
А ночь в провинции счастлива.


Когда с латунным стуком
Он тело понесет свое в изгибы улиц,
В просты́ни серые без счастья и прохожих,
Когда ему играют Гайдна здесь на все лады,
Когда к любимой он пойдет.


Он вспомнил цирк ночной,
Опилки от вина не высохли,
И виноградинки от входа откатились,
И пудра уж не сыплется, ей тяжело лежать.
Равниной цирка, высохшим киоском,
Просохшим пляжем, городом замерзшим
Под музыкой забытой к любимой он пойдет.

1978 ^


ЦИКЛ «ИЗ ЧУЖОЙ ЖИЗНИ»

*     *     *

Треугольный пакет молока. Если угол обрежешь,
То белая хлынет тоска.
Как письмо непрочитанное
Пропадает в ночи.
Тихо. Молчи.

На росе разведенный,
Рассвет, помутившись, растет
За углом, где работа постылая ждет.
Я его позабыла,
Значит, в памяти он никогда не умрет.

На окне на ночном цветных пирамид молока
Громоздятся мучные бока.
Молока струйку зыбкую чувствуя нить –
Эту память уже не прервать, не продлить.

1979 ^


*     *     *

Невозможно быть добрым или жестоким,
Можно быть только встреченным иль одиноким.


Потому и не верю, что о тебе говорят мне соседи,
Когда утро встречаем с тобою в знобящей беседе.


Вижу, как тяжело наклоняется профиль твой тонкий
К освещённой рассветом скользящей холодной клеенке.


Вижу: спишь ты и снится: качает вас строй поколонный
В той фантастичной далекой стране покоренной.


Видишь: держишь лоток ты с водой золотою,
И рассвет протекает сквозь пальцы рекою.


Но уж двери дробят, и голос доносится дикий:
Открывай, отвечай, за тобою из леса пришли твои земляники.

1978 ^


*     *     *

Другой был век. Забылось все.
Сквозь призрачные сумерки
С невестой рядом провели меня,
Закрыв со всех сторон.
Сверчок томил в углу
Лесной древесной церквы.

Другое время…
Кровь хоть не текла,
Вонзилась скрепка в палец
В прихожей канцелярии
Для бывших каторжан.

Невеста, накренясь
Широким гребнем света
(Страшишься ты, но помнишь),
Перед лицом слепящим наклонилась.
Но, отвернувшись к тихому зеленому окну,
Ты видел: вытащили пруд на берег
Крестьяне редким бреднем.

Каштанов выпечка не та…
И сердцевину растоптав костра
Босыми мокрыми ногами,
Лишь слушать в черном круге ветер,
И мальчик, обходя по кругу,
Обметает угли,
И теплота раскрытой мякоти дороги,
И южной ночи темнота.

1979 ^


ВОСПОМИНАНЬЕ

Учительница музыки жива,
Но не войдет уже в свою квартиру.


Там хоровое пение портьер
И хлеб посередине комнаты вечерней.


И низкий коридор, и кухонный сквозняк,
И пыльное в привычных скрепах небо.


Там улица покорная прошла.
И вечный дождь Вахтанговского театра.


Там в серых складках сотканных колонн
Пустынность летняя скопилась.


На мшистых шинах быстрая машина
Уходит длинными шагами.


И вечер наступает наконец,
Оркестр театральный сушит ноты.


И в даль к Смоленской торною тропой,
Дверь приоткрыв, уходят музыканты.


Учительница музыки жива,
И множится складная книга детства.


Но дверь закрыта, ключ заледенел,
И в сонный бархат двинулась машина.


Испытанные кресел локотки,
И тающий бинокль на коленях.

1979 ^


ИЗ ЦИКЛА «ИСТОРИЧЕСКИЕ КОММЕНТАРИИ»

*     *     *

У стен ночных Иерихона
Молчаливо стояли мы,
Только слышался шорох травы,
Да изредка в воронку трубы
Пробегал обессиленный раб с донесеньем.


Туда заглянули мы, прелью садов
Родимых тянуло из бездны,
Но гладкие твердые своды
Сходились, тая в глубине
Орех непроглядный хрусталика гнева.


И тихий оркестр разводил
Неуемную песню вразброд,
Но знали мы: солнце не встанет,
Как жертвенный город падет
От звуков протяжных, словно холмы.


И с другом у темного входа
Не знали мы, что же нам делать.
Спадала вода с медного края в овраг,
И можно было в забвеньи заснуть
Меж глиной и теплой трубой,
Волосы под утренний ветер подставив
И уши заткнув пучками сухой травы.

1979 ^


*     *     *

И мягкой проволоки в руках
Виток. Что, жизнь не получилась?
Что, летней ночью, гущиной крапивной
Стоишь под тенью дома в высоте?
Не сдвинуть тень
И правде не взглянуть в глаза.

1979 ^


ХУДОЖНИК В ГЕРМАНИИ

О чём твержу я?
Вот заказ.
Имперский барельеф и колоннаду
Мне надо выполнить к назначенному сроку.
Цементная стена
И цинковых белил просвет
Меня ведут вдоль узкой набережной.


Что ж я твержу?
И почему, чтоб вырастить видение стены,
                                               подобной миру,
Мне хочется отстать
От уходящей быстрыми шагами
Могучей нации.


Но кони, кони видятся мне
Их сметанные крупы, яблоки их форм.


И как же выпустить мне в очертанье арки
Их грозовой замедленный подход,
Как под незримым солнцем
Плоской сцены театра.


И в полукружье греческого луга,
В мозаики больной весны
Зеленой Византии
С убитым Зигфридом в траве.


Дай насладиться мне, стеклянная тщета,
И вырастить иные образы в горячем теле.


Утешь меня, весна и над стеной голубизна,
И превращенье ночи в колбе чудной дня.


Кокарда адмиральская пылает,
И свежесть жгучую несут флажки
Морского праздника.


И в воду заглянув у пирса
От черного обрыва корабля,
Приблизить вмиг текучую слюду.


Как вихрь шевелится на дне воды морской,
И внешний ветер волосы студит,
И гром ракушечный во рту пересыпает,
И бурей повисает над портом.


Оборванная
Якорная цепь
Вращается,
И клюзом голос ходит,
И в брызгах встречных, закружась над морем,
Ничьим концом прозрачный воздух рвет.


Так прикоснется ли звено цепи к виску
Той теплой уходящей майской ночью,
Чтоб конь ужаленный и скошенный устало человек
Спадали в пенистый раствор залива.


Но день опять уходит в день привычный
Весна, стена и цинковый просвет
Меня уводят узкой набережной.


Вода с последнего звена
Спадает,
И можно в мир войти
Между повисшей цепью и колонной.


Быть может, нужно тайно жизнь пройти,
И бешеных летящих лошадей,
Смиряя тихою ладонью в глине,
Здесь на стене оставить.


Пускай лопатой соскребут их на пол,
Пусть вздуются холмы кротовьи бывших тел
Под дымным небом
Галерей без крыши.


И только здешний свежий холод
Стены тяжёлой, снятой с плеч моих
Останется,
И теплый свет за тенью вдоль стены.


И лишь одна по краю поворота
Мелькнёт машина быстрой тенью
С прозрачными пустыми окнами.
Безлюдная.

1979-1980 ^


ИЗ ЦИКЛА «ЛЕТО ОЛИМПИАДЫ ТАКОЙ-ТО»

*     *     *

Летнею дне́вною тучей скользя…
Долго над белым ночным стадионом…
Парки закрыты дождём.
Храм ожидает, языческой тенью застыв
Медленных тяжких колонн на закате.
И, побледнев,
Ты Минотавра увидишь,
Что рыжую женщину коленями попирает.
Рядом ладонь оскорбительно нежная ляжет
Тихим листом аканфа на гипсовой вязкой простынке.
Ты не поверишь, что может ее человек
Вырвать из бешеной клубящейся тучи вверху.
Ты не поверишь,
Кожицу персика собирая во влажный комок,
Чтобы найти на её глубине
Морскую гранитную косточку груза.



*     *     *

Жадную влажную рукопись ночи встряхнуть,
И я в этих свившихся росистых листах был
Меж капель, застывших в летнем полете
К Карпатам под дальние ели в голубящих глазах.
И в ночи отомкнул эту ночь почти –
Замочки от молнии,
Скважинки черные
На пальце во тьме благодатной крутя.

Почти подступился я к жизни,
И лица знакомых
Отпуская объемным дневным поцелуем –
Чуть длящую глину его.

Но в жизни сильнее, чем губы, мне толпы
                                        людей шелестили.
И если б от свившегося края губ до укропа
                                                    пахучего
Достать хоть губами,
Не знал бы и горя я,
Знал бы, что жизнь
Не мягкая вода, что проходит в ушах
                             шумом полночным,
Но только, что я покорно и нежно твердею
И воздуху тихую твердость верну.



*     *     *

Что же стоишь ты, от слабости нежной колени согнув,
                                                                    Маргарита?
Сквозь окно
Фауста видишь затылок,
Что склонясь над огнем
Багровые держит на свет чертежи.
Подорожник зыбучий
Сминает платье твое.


Что же стоишь ты на долгом крыльце,
                                               Маргарита?
Серый в комнате схлынул огонь –
Мефистофель из маски исчез.


Что же застыла и в заводях с кем говоришь ты,
                                                                земля?
Не так ли презрительно морщит тебя
                                 влажная маска воды.
Если не слышу я, что ты говоришь
Потому лишь, что разным временем
                              сухие повязаны вены,
И медленно ты, земля, слова произносишь
И звук сырой источаешь
Здесь, на крыльце, под мальвою огненной света.



*     *     *

Старится тихо вода…
Ключами звенят проходя…
Солнечными звеньями по дну проводя…
Тихо застывшую тень удильщика роняя
И тень поплавка
На морщинистой дрогнувшей возвратной воде.
Рыбы жестя́ная тень мимо во глубь ушла.


Мойры шепчутся в тихих хорах…
Порт занесенный полуденной сыпью и светом
В лишних бликах по стенам.
Медленно тень… ах, лепетно жизнь… тень
Отходит вперед.
Сребристую сетку кефали
На звездчатой чешуе руки
Струйкой воды обводит рот наклонившийся
                               жадный твой над фонтаном.

1980 ^


ДЕНЬ МОЕГО ЗНАКОМОГО

В белом сумраке кости высокого лба,
Остуди́т и отступит судьба чужая,
Осушенье прощальных цветов у морга,
Как царапают руки тупые шипы,
Как шуршит и шумит целлофан наволглый.


И рассудок фарфоровый боясь расплескать, унося…


Ну а вечером клясться на улице темной Лесной,
Что не больше простишь ты, чем жил,
И в розетке черной
Бледных томительных искр
Осыпет снежком трамвай.


И к любимой склонясь
В хлебном мякише хляби и соды ночной
С тем гребущим движением губ или глаз,
Сквозь туман из детства молочными ложками в плошке
Невозвратно из детства к себе гребя…

1980 ^


*     *     *

Шел я по нитке, нитка сорвалась… кровь унялась.
Стань, руда, не кань!

(Из заговора на кровь)

Не в силах я вспомнить
Ни поле, ни моря нескошенный холм,
Ни возраста, ни вьющихся бальным простиранным шагом
Волос, оборвавшихся на ветру.


Возраст мой не помечен ещё.


В яростной тишине,
Обнаружив себя на площади гневного города,
Что же дрожащую руку свою берешь ты
                                          другой рукой,
И, древесину с кожи смахнув, золотистую вафельницу
                                                                  тебе подают,
За бежевым сумраком крадучись
В рыхлом движении крошащихся мороженных струй.


Запечатлеть.


Дайте почувствовать на невстронутый вес
Вес ваших парных локтей в изумительной
                                               пирамиде,
Что строили вы в московском оранжевом небе.


Ваши друзья не чета… тому… тем…
Раз… если первый ты, знаю тебя,
Мы встречались… да, знаю тебя,
Я сын твой, я брат твой, я тысячи
Раз говорю, что не только мелькнувшие майки
И звездочки шпор на верху, на колонке спортивной
                                                    твоей пирамиды
Тебя не вернут. (Запомни.)


Любовью метить вас. В пыльную синь. Но не хватит и синьки,
                                            хваленые щетки, не хватит щетинок
                                                        с синими волосками от краски.


Репы не хватит, чтоб соком своим лепнинам и бюстам горячим
                                             карнизов придать земляной
                                                       очарованный вид.


Не хватит углов у столов с лимонною выжимкой, чтобы вас
                                              захватить, словно театром,
                                                    и боком лиловым синить
                                                          от удара при виде
                                                                заката во рту
                                                                      театральном.


Здесь театры стояли и форумы жили и жилки «Аквариума»
                                   чешуйками рыбок листвы заговаривал
                                        жилки чтоб вас останавливать
                                             милостынь ваших чтоб деньги
                                                        обратно цвели и вились
                                                                                 по рукам вашим.


Но траты… не театры, прошедшее время прошло, но оборванный
                                        спуск и больно пружине во тьме
                                              оловянного детского пистолета,
                                                    щиток не горит на закате
                                                          и кнопкой трепещет,
                                                          приколотой к месту обрыва,
                                                                и плот проплывает
                                                                      над театром пустым.


Пометная карта, разграфлённая по людям и по назначенным
                                      дням выдыхаясь не метит и так
                                            не гнетёт нашатырный приложенный
                                                  день ко рту стенописца.


Не запомнил, откуда берется начало обдумать и это, но
                                       временный диск отсверкал и я
                                                           никого не запомнил.


Нет, ничего не запомнил, но гни́лую воду под серыми
                         железно-закатными теми вратами запомнил
                               и выкатил обод, так тихо прошедший
                                     по краю рифлёного камня
                                           и музыкального сладко-каменного
                                                 дворца, что замерли все
                                                       и, сжавшись в сладкой
                                                             обученной сфере добра
                                                                   твоего прошли по вискам
                                                                   с стальными пластинами
                                                                       закатными бликами
                                                                         в них но без номера
                                                                                    лет и пропали…


                                                     И я запомнил вас.

1980-81 ^


К ПОСЕЩЕНИЮ БАХОМ СТОЛИЦЫ ПРУССИИ БЕРЛИНА В 1747 ГОДУ

Неотделимо тело от парика,
Неотличима зеркальная гладь реки
От завитков зеленоватых трав.


На что мне добротный костюм,
Он и так запыленный лежит,
Словно старый конверт на дне светлой реки
В одна тысяча девятьсот сорок седьмом году.


Не надо и створкой зеркальной кареты
Лучик чужой ловить,
Чтобы светить в себя,
Ведь в камере-обскуре забытой
Все свалены в смехотворных позах,
И кровь девятнадцатого столетья
Похожа ныне на желе для бритья.


Кто подскажет мне как мне быть,
Если тело всего лишь храм,
Кто нашепчет мне в уши
Улицей зеленоватой
Королевскую тему и шестиголосный канон.


Как белесая медь вокруг разлита...
И в березах бирюзовая сыпь на запястьях.
Ты ли думаешь, что возьмёшь меня
Гулом чугунным, идущим из ноздрей коня?
Как посылку для века небудущего схороня
И химической надписью
Поджигая в воздухе, отошлешь поклон.


Немота стены из зеркальных линз реки бирюзовой.

1983 ^



ОТДАЛЯЯСЬ ОТ ЭТОЙ ЗИМЫ


МУЗЕЙ ИСКУССТВ

В.М.

В темных залах мы сна не нарушим,
Проходные прохладные лета,
Как отъять эту спящую сушу
От простора и тени и света


Как открыть нам священное слово,
Что в покоях хранят поколений,
И трепещущей ложью былого
Убирают протяжные тени


Там колышется грудь фараона
Опахалом из пальмовых перьев,
И холодные косточки трона
Омываются воздухом двери.


Как заставить замшелые стоки
Клокотать под пустыми руками,
И чтоб трепетный ветер далекий
Источали чуть тёплые камни


Нет, не скажешь живыми губами,
Что поют заплетенные ставни,
И у каменных птиц над гробами
В сладком воздухе страх этот давний.

1975 ^


НАЧАЛО ВОЙНЫ

Учу историю, мой друг,
Страницы с буквами безмолвны,
И тишина в пустынном чистом доме.


К отцу приходит утром сын
И говорит – там начинается война,
Которой люди не забудут.


Он шел, вот этот человек,
По самым ранним ступеням войны,
Шел по ступеням эскалатора
И скрылся на самом верху под куполом светлым
Прохладного, как рука,
Летнего метрополитена.


И этот день не кончился уже…


И лишь пиджак на вешалке в шкафу
Пронизан солнцем через выбитую дверцу,
Чуть поворачивается от ветерка,
Как невесомая мельничка света.
И фотография на поблекшей стене,
Как вход в тоннель лица далекого.

1975 ^


*     *     *

Он пришел домой, как всегда.
В душной ванной стояла все та ж тишина,
В тёмном доме меж камня
Проходила в колены вода.


И присев на изгиб чугуна,
Слушал он… вентиляторской рамки узор
И замазка отколотой смальты –
Все ему говорило:
Будь правдив хоть сейчас до конца.


Промелькнуло в далекой воде… родина…


Республика терм, в тунике над жиром,
Подлокотники ванны зеленой.
Что же серные дыры вмещали
Весь хрип ораторской сорной груди?
Разве вьюшку поставили в горло,
Заплели ход в просторную грудь?


Капель полная грудь,
Упадающих в теплую воду
Раз за разом по тысяче лет.


Откуда ты?
Двоящий пиджак на груди.


Тёмная ниша одежды,
Мокрые наплывы базальта
До чешуек далеких невидимых ног,
Что лепечут и бьются вовнутрь плавниками.


Только слушать во тьме тишину
И воронки вьюнок водяной.
И газовый штифт шевеля,
Только слушать,
Как внизу ревут по сторонам,
Закрывая жаром помост,
Четыре конфорки – твоим крематорским
                                                подгробьем.


Только слушать… Какая стоит тишина.
То машина ль в ушах прошумит,
И обломится смеха медный стаканчик.
Кафельный потолок отразится в воде,
Молчанье слуха во тьме твое,
Редких капель паденье,
Отраженье воды о воду
Замыкают крови во мгле объем.

1976 ^


*     *     *

Я пересчитывал людей на нынешней войне…


И раздвигались лица чуждых жизней,
Как будто нежная и жаркая долина
Все ниже уходила в медленном полете,
И заволакивало просторы
Губной обтянутою синевой посмертной.


Но вот последний взвод последней роты
Ушел, ушел в ночную тишину дороги,
И осторожно завершая путь,
Их догонял с гремящим котелком
Хромающий солдат отставший.
И роднички светились в теме травяном.
И всех пространств хватило бы на всех.


Как мало нас, еще кровавой плотью
Мы тщимся стать родней друг другу.
Как мало нас, не отставайте ночью!
Ведь хор пустынных голосов зовущих
Три раза обежит земли прозрачный омут
И станет эхом войн нам неизвестных.
Как будто войны совершились все из-за тебя –
В отчаяньи людей перед отставшим человеком.

1976 ^


СВИДАНИЕ

Нежная, в половине седьмого отходит автобус…


В вечереющей робкой одежде…


Город низких бульваров
И проселков трамвайных рельс.


Раскрывается даль жизни ненастной,
Но душной и жаркой к вечеру.


Почему же так близко болит темнота.
И глаза твои бодрящего тела.


И опять говорю, затихая, устав уставать:
Как ночная, в прожилках жизнь…
Бедная дверь взаперти
И морок осколочной ночи,
Белых фар за окном кусковые пески,
И долина белая бесцветная тела земля.

1978 ^


*     *     *

Счастливое язычество поэзии,
Конца пятидесятых, геростратно.
И я когда-то бредил съездами
С квартиры и обратно.


И не был я знаком с кватернионами,
Над вздымленными стойбищами-стадионами,
Непрожитою молодостью оттененными,
Мы мировыми были чемпионами.


Я помню, как во тьме прожектора
По пояс снизу мрамором обдатый
Читал стихи с безумьем человектора
В плаще перековавший мяч, оратай.


И сразу за Сокольнической просекой
Плаща вздымая клапан жаберный…
Стой! И, знаешь, довольно.

1978 ^


ЗАМЕТКИ НА СТЕНЕ

I.

…Но если ты идешь за овощами,
Шатучей каменною лестницей спускаясь.
И старческие плечи придавив пальто.
Во двор далекий из-под каменных бровей
И вдоль стены с бойницей застекленной.


И недра гор видны, палатки и арбузы,
Забыться в земляном рассоле…
И в очереди песен не поют,
Но чутко прижимаясь по стене,
Живут в тебе…


II.

Кто вилку черную здесь вырвал из стены
И разводным ключом скользнул по горлу?
За дверью двери, люди в удивленьи,
Пройдя квартиру, выйдешь на балкон.


Дымы по горизонту, ветер справа,
И валится соседское белье,
И пуговица на воздушном животе.
Благодаренья родственники славят.
Чугунные колонны на барьере,
Который не перешагнуть.


Дымятся люди в ветреную ночь,
Кричат тебе из глубины двора:
Куда ты, ветер здесь сильнее.
И об антенны – о кровли руки ободрав
И обернувшись, и в слезах, застынешь над землею.

1979 ^


ИЗ ЦИКЛА «ЖИЗНЕОПИСАНИЯ»

*     *     *

Я знаю, там в больнице белый блеск
Просты́нь невиданных…
И двор мощенный небом серым
И сладость, сладость жизни…


Я знаю, голову склонив на грудь,
Ты не отводишь взгляда от реки,
Бегущей в наших глазах.
И нежности нет места в них,
И нет тоски, и ненависти нет.


Лишь сырость мартовская крыш
И частной жизни холодок,
Приготовленье дворницкой для отпеванья
И день за крашеным столом.


Там, знаю я, соседи по палате
Седую старину припомнят,
Когда делились хлебом чувств
И шоколад не ели втихомолку.


А ты, ты занята собой,
Ты хочешь имя оттолкнуть свое.
Ночей без сна им не увидеть,
Когда, как тени облаков,
Ночные тени занавесок из газеты
На плещущем огнем окне.


Но ты ведь знаешь, что не тень ночная
В окне сильней тебя.
И если вся поэзия – лишь состраданье,
Спокойна, будь спокойна и – усни.

1979 ^


ИЗ ЦИКЛА «СТЁРТЫЕ ПРОРОЧЕСТВА»

*     *     *

Шифруйте речь, стихи переплетайте,
Заклеивайте волосяною сеткой
Из инея и листьев без основы.


Читать нас будет ведь не этот век,
И с легким сердцем на барьер судейский
Кладите руки, защищайтесь…
Пред будущим вы неподсудны,
Пред нынешним в ответе и в тюрьме.


Готовьте к будущему вещи:
Поймут сейчас – забудут через век,
А не поймут – запомнят навсегда.
Вся наша жизнь – лишь переправа
Молчанья нашего из соли и сомненья,
Как в глыбах полосатых эмигрантского
                                                 белья,
Родимых запахов цветов
На берег дальний…

1979 ^


*     *     *

Выходящие из этой зимы, люди кажутся тоньше,
Из туманного белого мрака,
Где сколоты, словно колбы, льдины подобием матовым молока...
Вырастают оне на автобусной остановке
             в щетине бензиновой, но не новой,
В синей саже,
В новых тенях полинялых,
В длинных полах пальто серо-финских
И храня поставленный на ручник затаенный
                       свой голос –
Это глас их из сна
И глазница пророка проросшего,
Словно льнувшие к людям лунки семян,
              что проклюнулись вдруг на сером окне.
Из отросшего за зиму меха пальто
Ничего не извлечь нам хорошего
Не излечит ничто нас от пасмурной робкой всегда доброты.

1992 ^



РЕАЛИЗАЦИИ


БАЛТИЙСКИЕ ОТРАЖЕНИЯ

Е.Т.


Как дневные прогулки,
Далеки острова.
И шаги твои осторожны,
Чтобы след не оставить в мире.


Там морская даль над домами,
Чаек гулкие поплавки,
И вечерняя не молкнет заря,
Словно Альтдорфера битва,
Стянувшись пучком к горизонту.


Здесь природа света чиста.
Световые координаты
На лице твоем прижились.
Но всегда над молчаньем твоим и моря
Красота твоего лица.
И радуги распущенный хвостик,
Угасший за лесом.


Лишь вода отступает,
Проходя по соленым колосьям,
Рядом с памятниками,
Где дети играют,
Ударяя мячом в свое отражение в постаменте.


Мелют всё так же соль муки или денег
Мельницы над простором морским,
И радары, словно мельницы ветряные,
За избой на поляне.


Только ветер кружи́т
Сквозь ажурные крылья,
Только дети шлепают мячик
И прячут его в ячейку руки.

1985-86 ^



ЧАСТНЫЕ БЕЗУМИЯ ВЕЩЕЙ
(ИНСТРУМЕНТАРИЙ)


*     *     *

Свет в решётку течёт.
Снег решётку сечёт.
Чёт. И нечет. И чёт.
Сад нечётных камней,
Сад нечётких детей,
Анемии теней,
Из огромного времени вызванный.
Летний свет
Сад – и нет.


Здесь кончается склад.
Тени школьных оград.
И ребят вводят в сад,
Бреют в ряд под баянный обряд.
А за школьной листвой начинается кладбище.


Твой мучительный взгляд.
Через весь вертоград
Ты проходишь в белёсом платочке –
Проницая сетчаткой листвы решёток скользящие сети.
Здесь
На свете.

1989-1991 ^


КОМПЬЮТЕРНЫЕ ИГРЫ

Когда замрет дневной Левиафан,
И государство отдыхает
Так хорошо через окошко
В океаническом мерцаньи
Сразиться со всею скукой мировой:
Фигурки падают в подставленный стакан
И нищета любви в сознаньи угасает.


И время – чистое, как снег...
И не найти на нитке числовой
Ни ответвленья, ни задоринки...
Прорезая нам затылок,
Проходит ночь в фиолетовой спецовке цеховой.


И зимний день чадит при сумерках.
Так утл и мягок в отраженьи пражелти.
И так легко забыться, сжавшись где-нибудь в конторе
Меж планетарием и зоопарком.


И нету больше чисел, нету рук, чтоб
                                всех пересчитать.
Одаривая полыми руками,
Сыграть в колечко
И пройти по людям.
И где-то у законченного миллиарда
В подставленные слабые ладошки
Уронить кольцо.
Что не звеня, их вдруг наполнит смыслом,
Заворожит число и явится поверх улыбки слова.

1991 ^


МАЙСКИЕ ОМОВЕНИЯ

I.
(Осколки фресок и фраз)

Соловьи пролетали
Комками свинцового цвета –
Ими во тьме окропляли поля.


Кашевары стояли стальные,
Устремив радиальные взгляды
На пылающий север.


Голос бездомный перебегал по холмам,
Люди, лишенные имени,
Бродили меж нас по равнине.


Незнакомого света штрихи
Были нанесены усталой рукой
На дверях каждого дома.


И сквозь пыльные эти царапины
На черноте амальгамы зеркал
Видели вы в оставленном доме


Только вздыбленные плинтуса
И в проеме дверном – тень
Укрывшихся от потрясенья мира.


В этом доме
Вода еще дрожит на ноже,
Но уже отражается в ней незнакомое небо.


Отсветы фресок
Вовне отступившей сферы
С множеством лиц и глаз.


Там прозрачно светились
Приблизившись к нам – глаза
Пленного академика.


Ужас холодный бушевал на стене за ним,
Пламень коричнево-красный горел сам собой,
Словно фреска Ороско,
Где рука, где нога?


И не видно в невинном просторе,
В воздухе, скатанном в пылевые клубки,
Вход, исчезнувший в зеркальном проеме,
За которым сходятся к горизонту
Половицы покинутого дома вдали.


II.
(Рассказ призрачного свидетеля)

Они вошли, не стучась,
Счетчиками, словно спичками,
                      потрескивая в темноте,
Они обыскали меня
И деньги мои просветили дозиметром.
Разре́зали бритвой обои,
Осмотрели жену и дочь.
Они перетряхнули в квартире все живое и мертвое.
Они искали источник заразы.


Он освещал всю окрестность,
Оповещая мир обо мне,
Жегся холодным светляком и не давался в руки.


Они смотрели на меня так,
Словно я проглотил золотые запасы страны
И стал драгоценным.


Потом меня отвели в бронемобиль,
Сами шли рядом,
Я видел их сквозь оптические щели,
                            лупоглазые дыры,
Но никто не приблизился
Даже на сто шагов.


Потом меня замкнули где-то
В свинцово-воздушном пространстве
И допросили, крича в мегафон через пустошь.
Мне сказали, что я – источник опасности,
Невидимой глазу и сердцу.
Ликвидировать меня бесполезно –
Это только усилит мою вредоносность.
Но я должен с учеными вместе
(Это их огневые очки
Роговыми жокеями
Иногда проплывали
По краю пустыни)
Осознать, где сплетенье
Темных лучей во мне.


Они просили, чтоб я вытребовал у сил
                               неземных прощенье –
Я должен стать гением, чтобы преодолеть себя.


Они сказали, что меня опознали –
Я самый средний из всех,
Я занял саму сердцевину мира.


Но я – мир, я – свет...


Мне говорят, что я – скверна, с которой
                         воюют все государства,
Сеятель грубого света, прошедшего тайно сквозь сито,
И поэтому приговорен...
А я думаю миру в досаду:
Я лишь источник самой чистой голубиной голубизны.


III.
(Межзвездные переговоры)

«Нас было восемьсот человек из
Луганска – ликвидаторов (аварии).
Пятерых уже нет в живых».

(Из разговора в больнице)

Тихий смех в полутемной ванной.
Женский голос без слез.
И еще один...


Вы прибежали с дождя
Раскрасневшиеся,
Сняв целлофановые страх-пакеты,
Уходили под воду,
Что сыпалась с потолка.


Вы стояли, смеясь, в прирученном дожде,
Но ветер иной раскачивал воду меж вами,
Ударяя в стены струнами певчей воды.


И навстречу течению музыки этой
Нераздельный голос ваш
Слитный
От сверкающих тел, говора-створок, смеха сестер
Залетал в промоины черные неба.


Нет больше слез,
Чтоб омыть
Прикасания к мертвым
Нынешним.


Но вещь, зараженную человеком,
С которой сражался ты в неузнанном зеркале,
                        словно с тенью своею,
Можно простою водою омыть.


Падали в дольний низ капли,
Смуглые плечи,
Смутные пыльные дали
Сквозь светлое око воды –
Всё в вас голубело.


Но голос возносится,
Возносится голос –
Ариетта сестер
Сирых.


Так в пределы звезд поднялась зона
                        звучащих уст без уст,
Высветив весть о нас,
И осколки узнанных голосов
В зеркале мира, созданном вновь, сверкали.


В нем оголилась глубокая кость,
И сверкнула не кровь, а радуга,
Как повязка воды.


И в ответ
Прозвенит над землей в проводах изоляторов хор
Из межзвездного дома,
И раскроется в черном зеркале млечная дверь возвращенья.


И слезы невидимого лица
Сольются в прозрачный и сумрачный
                    фарфор светящейся плоти,
И скулки и бедра, как контуры ваз невесомых,
На террасах затеплятся в высоте.
Словно с вещи снят наконец неземной скафандр
Там, где перила незримой пыльцы водили нас за руку
В тот оголенный полет...
И небес этих фрески отпрянули ввысь.
И слепые еще для света
            в воде за руки все вместе взялись
Влажные вестники – навстречу летящего купола,
Неотделенные ещё от внешнего смутного облика
И отраженные в небе от влажного этого асфальта
                                                                   покатого
Кости открытого лба и
                        несмытого
             мира завязь и связь.

1986-1991 ^


ДОМ ПЛАТОНА

Дом Платона
Темно


Мы проникли сюда
С ключами чужими
Мы в квартире чужой вдвоем
Не включая света


Незнакомая мебель... нарисованная
Едва выступает из стен


Кто хозяева?
Дом наверное в спешке они покидали
Не захватив ничего


Но не видно книг ни одной
Лишь единственный том раскрыт на столе –
Две страницы с блестящею пылью


Легкий кремния скрип
На страницах забыт
Прозрачный заварочный чайник


Мы садимся за стол
По обе стороны этих волн-страниц


«Том Платона», – ты говоришь
Да тебе виднее
Это тот вожделенный
Непрочтенный песчаник зеленый


Перевернуты строки
Которые я пытаюсь прочесть
Имя похожее на «Тет-а-тет»


Сигарета зажженная в твоей руке
Прочерти́т оголенный воздух
Над окном без завес


Впрочем, здесь не так уж темно


По стенам умилительные улыбки
Угасающего людского жилья
И древесные стены хранят дневное тепло


Эта книга изгнала хозяев?


Лишь дыханию их еще приоткрыта щель
Толщиною в тень


Это они озабоченно в кухонных стеклах
                                                  скользили
Здесь они, доведя до сияющей силы свой сон?
Чтобы мог Платон возвратиться в мир?


Улыбаясь, ты глядишь мне в глаза
Этот книга-город, что открыт за окном
Где на оголенном стекле
Сполохи факела над Капотней


Это он нас читает
Между неведомых строк?..
Будем мы говорить
Чтоб закрыть эти паузы слов


Разговоры припомнив всё те же


Здесь за окнами строили по замыслу твоему
Тебя не прочтя
Перевели на реликты стихий
И поэтому твой жестокий порядок
Обернулся царственным раем


Но мы не знали ничто


Мы слабели уничтоженные в размерах
                       твоим исполинским солнцем
У входа в воздушные камеры города
Где огромный резиновый вентилятор лениво
                                                  вращаясь
Вялыми лепестками
Не пропускал нас в паз.


Оттесняя нас в черно-белые хроники мира теней
Где навстречу нам
Меж вокзалами призрачными
Пролетают они с женовидным лицом
Не узнавая нас


Мы могли только видеть
И сны создавать
Чтобы здесь сильней воссияла явь


Мы вошли и создали город иной


Город-хаос


Эротикон?


Чтобы возник у горизонта
Остров воздушный?


Платоновской плоти плато


Ты не глядишь на меня...


Марля дымного света вокруг волос
Титус


Уходящая тень забытая может быть прости


История наша сошла в комментарии


Вся она как дряхлая паутина – тронуть нельзя


Налетели переписчики
Словно летний дождь под солнцем


За спиною в комнатах
Влажные исчезающие шаги
Это он проходит в купальном халате
Отшлюзовавшись в отсек


Звук обнажен


Ангел плеч


Темна оболочка земная


Тени цветные
На обороте потустороннего солнца
Откуда мы сами привиделись нам


Здания хрупки и окна в отсеках темны


Вечер но нету заката
Здесь на склоне пологом к морю ржавой земли
Таврический Пушкин
Собранье прозрачных женских теней
Белокурые контуры окаменелых виол
                          их колки́... корабли...


И мы в это море древнее вступили
      поплыли над полдневной светлотой
И над пещерами морскими
Где тенями бабочки мужские нежнее женского
                                    парящие в воде


Трепет света в темноте
Вечнозеленый отрок-пророк это ты?


Мы держим в руках двукрылое нечто
Постигаемость света есть время твое –
                    угасание здания мира?


Если кто-нибудь скажет о повтореньи
Верить ему не надо
Потому что слова эти – правда


По окраине этого мира
Гонит по линии несгибаемого залива
Утопический обруч
Платоновский мальчик


Пусть даже окислы вымысла
Слиты в единый чан
Поэзия или амврозия
Пивные дрожжи
Пена
Одно вино


Почему в детской комнате мира
Мы чьи-то родители тоже?


Но чьи? – это выведать значит
                  все простить ему
И можно ль назвать
Еще никогда не рожденного?


Мы хотим стены комнаты этой сдержать
Они начинают сжиматься
Вытесняя нас образами световыми


Слишком много прожитое
Не дает нам время любви
В этой комнате слепящих лиц


Куда уходить нам
Хоть нечего делать здесь
Озираясь брезгливо


Нас из темной ниши выводят как из депо


Мы уходим за нами
Комната эта сомкнется
И уже не повторится здесь?


Но есть в Мытищах
Черно-кирпичная на повороте стена
         там лежат в нерушимом стекле наши частные имена


Мы выходим в вечер светлее чем был


На столе оставляя


Темную буханку хлеба


А здесь на земле омытой дождем
Реклама «Эскадо»
И уходящая в небо
Безумная эстакада


Все-таки между других страниц там была
    трещинка, похожая на траву

1986-1994 ^



ИНАЯ РЕКА


ИЗ ПОЭМЫ «ИНАЯ РЕКА»

*     *     *

Berlin West
Пыльные стёкла вокзала "Zoo"


Поезд вползал в Восток
Сквозь остатки стены
Они были из иссохшей бесцветной неземной пастилы
Перед тем как пойти на распил


По двум сторонам Германий
Ты в больнице провел ночь
Что лечить не знаем


Меланхолии привычной инъекцией науськивал шприц
Чтоб кусать эти ржавые трубы границ


Но в Берлине ночью
Поезд у светящегося остановился окна
Посторонней женщины в платье никчемном там застыла спина


Возрастанию радости
Нельзя научить
И куда в город какой это все внести


Когда человек неизвестный в окне
Внушительней стены
Или горящей ночи...

1990, 94 ^


СЛЮДЯНКА

Нет берега.
Нет между углем и морем черты,
Сопок и неба слиянье не здесь
Граница Байкала и неба в месте другом.


А здесь людская стихия
И сразу на шаг от провала
Черемуха отцвела
Лес безродный
И на повороте в зеленую тьму
Повис отставной товарняк.
И библиотека городская на ремонте.

1993 ^

ВЕНА В МОСКВЕ

Ночью все города серы
Спичка зажжется от искорки Сены
И медлительна кровь Венеции Вены и покровы Москвы
Рычажок отогнутый куртки
Еле виден на сгибе моста
Лепестков и крыльев Александра Третьего


И тысячелетнего воинства архитектура
                                разверстана под планшеты
                              и варварски точные эти места
Где укромные тени далекого времени набережные дома
И вертится мельница трепеща – сердца

1995 ^


ОКСФОРД

Я не был в городе таком


Себя опровергая


Хоть на вершине факта
На свершенье


Я помню несколько зонтов
Зонтов и струн, и молодые трости
Том Фаулера или Фаулза in folio
А гребешка железного
Через которые уходят гривы воды
Под землю
Нет не помню


Не было дождя в то лето

1995 ^


*     *     *

Елизавете Мнацакановой

Прототипы эпохи, ее негативы
Проступают по веленью руки
В просветленной черной мартовской пыли,
В мановеньи мгновенья.

Наклоненной рукой со стилом
Ты царишь
Лишь держась на его острие
От себя по листу убегая накрененной юлой

Навевая на себя, наборматывая

Уходя навсегда

Из распахнутого с открытою крышей двора.

Миром брезгует только рука,
Сквозь которую светит журчащая ось,
Окруженная
Стеною бегущего беловика.

Это взгляд твой оторваться не может от черты самописца
С утомленным пером дорогим
В гравированных нежных перстнях,
Хоть сжимаешь его твердой щепотью в перстах

Все ж бледнеет внезапно возвращенный и вспыхнувший прах
И забвенью мешают
Пробегая смеясь в новогодних снегах
В снежной пыли
Музыкальные автомобили

Перечеркнута нотным станом
В откровенно заемный век
Спит рука прикрытая плащ-накидкой
Из вуалевой серой перчатки.

1996 ^



МЕСТОРОЖДЕНИЕ


ПРЕДМЕТНАЯ МУЗЫКА

Отдаленный города гул
Ты заслышал зимним утром,
Глаза закрыв

Ты вспомнил: в метро-переходе играли так же гусли-самогуды.

Ты пробегал с привычной сумкою через плечо
                           и ощутил под пальцами
                          всю городскую музыку, трепет и людские разговоры,

    ты был его источник, слабый родник этого гула,

         ты чувствовал, как мир играл, переходя в простой предмет,

но некому его собрать, создать –

город везде и где-то
    но там тебя нет

                             отдаленно болит голова,

      ещё в сумерках ты нащупал звук – внезапный лай отдаленный –
                 узор незнакомого смутного перламутра

  ты думал, что сможешь вернуть тот рисунок.

И в мерзлом трамвае
Где музыка отдаленная
Остекленная холодом
Твой портфель на коленях под руками звучит

Словно ты гитару перевернув
Струнами вниз
В желтом дереве музыку слышишь,
Затрепетав, как лира полевая.


Город вокруг – не видит тебя
И ты лишь ладонь его чувствуешь
         что это… легкая дрожь купюры, детский флажок или вымпел под ветром


         и вокруг снег – руина, но все ж нерушим

    просит город-мир, чтобы ты бродил
                         по улицам его, садам
                 даря ему его отдаленный смысл.

Ты играешь пальцами
                 на сумке своей
                    или дереве старой гитары

И хотя город каждым жестом своим
                   торжественно тебя опережает,
      он не произойдет без тебя.



ОБЕЩАНИЕ

                 Смывая пыль и водяную пелену
                    Медленно напяливая
                                          на лицо
                                        перед краном
                                        бьющим вниз
                                         куда-то в светотень
                                         этого или того дня.

                       Разрезы кровли, утренние тени, свет
                            резкость голубиных крыл
                            и гул в глубь двора
                           растерянно откуда-то так попадает.
                          Держа письмо
                                     перед собой
                                   на водной пелене
                                  не прикоснувшись к чернилам –
                                     их смоет непутевая вода.

                                Лишь завороженно следил,
                                          как бурлила и пропадала драгоценность
                                            в воронку с правым завитком.

                               По ногтю тень прошла
                                            лицо бумаги обескровилось,
                                             недостоверно было в молчании
                                             все, что я мог сказать
                                                  по причине твоего ухода.

                              Я медленно произнесу
                                                         бессвязный протокол между зубов
                                                                                дневной.

                                Где-то сигарета зардеет меж светофоров.

                                  Папиросная фабрика продымит,
                                   Легкие проснутся,
                                   Тот день начнется
                                    Сверкающим камнем.



IN MEMORIAM РАИЧА

Раич – литературный воспитатель Тютчева и Лермонтова.

Ты сорвешь стоп-кран,
Выбегая внезапно на платформу Москва – III,

Оглянувшись      на путепроводе
  Ты где?
Ты здесь и там
Удаляясь к Москве в электричке.

 И на 3-ей Мытищинской
  Тополей пропилеи пыльные
 Ты взглянул уже вниз в антрацит вагонный,

  Разом все вспомнив:
  «Приключения Мишки Стрекачева», «Профессия – репортер» и «Эроика»,
  И на улице остановился человек низкий с конским волосом,
                                       в куртке с броневыми заклепками

  Определи,
    Где ты ищешь.
   Ты где-то рядом.

  По следам забвенного Раича

   Входишь ли в железный проем в ограде
   Припадая взглядом к живописной руине
                                                           времен перестройки,
       Или  дальше  уже?
        В перевитых путях предвокзальных
        Дальше, где
        На крыше разрушенной полуротонды
        Береза шумит
        Где-то Пятницкое, здесь –
        Женские указуют персты.

         Но глухая кладбищенская стена,
           И заметает свой путь
           Заводская тропинка

           Где-то рядом
            Эта память не жива, но и не мертва.

            Ты удалишься и по ту сторону в просек Лучевой

        Несколько фраз из хриплого застряло транслятора:
                           «Атлант на Гиппогрифе»…

        Пригарный пригород
         Но где-то рядом
                           вьется былая вязь
         О Раиче Семене Егорыче,

          Воспитателе пестователе детей
            Муравьева-колонновожатого и Ланских.

          Что осталось? Всего пара фраз:
          «Вскипел Бульон, течет во храм».

          Но ведь не было этого
             У создателя Готфреда Буйонского
                  И Роланда Буйного

                перевесили вечером эолову арфу
                    с окна на окно
                от форточки к форточке
                 все следил его слух за ней

              разысканье воздушной могилы

        И напрасно Флоренский в словесной
                                                 его упрекал глухоте
                    когда «Магию слова» писал на глухом октябрьском дворе,
                                                        положив тетради на жесть ведра
                  в клинике где служила сестра его милосердная,
                  в клинике для умалишенных октябрьскою ночью.



ПЬЕСА

Две поэтессы напротив друг друга
На табуретках
Покачиваясь

Изображая июньскую встречу
Ту полутайную
Перед самой войной
При немногих свидетелях
В комнате восьмиметровой

«Был ли паркет это надо проверить
  Или только партер марьино-рощинской пыли», –
  Так говорил режиссёр им
  Что рассадил их по двум сторонам
                                             комнаты

«Собственных стихов не читайте
              но держите их наготове
                рядом с речью…
Перед собою протяните руку
                    с большим бумажным листком
                     на котором написано их имя…»

Он предложил им одеться
                          в старые водолазки
Чтобы осталось не утонув в безликом том трикотаже
                               только лицо

«Вы играйте лицами
               белыми как листки
               на которых ещё
                не написаны глаза и ресницы
       играйте хотя бы с чистого древесного листа липы»

«Лицо поэта, – так он им говорил, –
                     в моём представленьи – лишь цветная неуловимая ткань,
                      по которой войною времён проходят лица
                       встреченных им»

«Можно курить?»

«Нет, не нужно. Потерпи́те»

«Для кого мы играем? И что значит "играть"?»


    «Вы остановочный пункт… что вполне достаточно…
                  или безостановочный… времён
               тот пунктир откуда
                  исходят волны ветра
                            от ваших волос
               в прошлое к тому дню…
       или в будущее»

«Но продолжим…
  Именно он воплощает других
  Имя его –
              это мозаика благодарных имён других
Но именно им
Он обязан всем
Потому что они – его воплощенье»

Приблизительно так бормотал он им в уши…
Обдавая свежим дыханьем
Внушая инструкции, отвлечённые,
                                          как реклама лаванды.

«Изображая другого
       мы имя держим своё
        словно маску перед собой
           но написано на нём имя чужое»
И он выдал им листки,
                 прикреплённые на длинных планках
                       похожие на белый веер
            написав слова
       на одном «Ахматова» на другом «Цветаева»
«Так вы станете двойным анонимом», –
                              он внушал им.

Изображая других
                 на табуретках пригнувшись
              в чёрном своём трикотаже.

«Ваш диалог отдалённо может напоминать
                                                                допрос»

«Кто же кого допрашивал?»

«Никто никого
                и при том – обе друг друга
                эта встреча в которой
             воплотилась вся жизнь
                    это пьеса… потому что они играли встречей своей
                          всю-то жизнь нашу…
                 все свидания безымянные
             при понятых… при свидетелях
   чьи лица едва различимы в рембрандтовской темноте

                 ведь все кто искал другого…
             встретились в этой комнатке
          и кто говорил утвердительно
                        тот вопрошал
               и смотрел на себя
             сквозь драгоценные глаза другого»

Вечер… нескончаемый вечер июньский

«Помните… в последний раз
                           встреча их на этой земле
         но здесь на дощатом полу нашей комнаты
          на подмостках верней на
                мостках расставанья
            вы напомнить должны
          что их встреча ещё состоится
Вы не играйте
Ту первую ордынскую безымянную встречу
Вы играйте вторую
                       где-то в Марьиной роще
                           а Александровском переулке
Но главное – вы играйте себя
Играйте свидетелей марьиных рощ
              облаков волокнистых стад над Москвой
                           над московским июнем
                  запечатлевшим как паспорт
                                    всех нас…
   но тех неизвестных соседей
                     кто спал в других коммунальных комнатах
                       как молодой сосняк
                не знает никто»

Две поэтессы в чёрном
Начинают играть
                 тихо проявляясь лицом в тёмном воздухе
         они могут изображать всё что хочет любая из рук

«Вы поймите… им не играть предстояло –
                                         рыдать…
             трубным голосом звать…
         и рубашки шить
                  из подорожника ниток…
Или играть только небо
             за небольшим окном
           играть тот июнь
 что мгновенно ушёл тогда незамеченный
Поймите
             вы играете монумент
                         той встречи
       но играйте так, будто
                         она была репетицией
                 встречи вашей здесь и сейчас»

«Дверь откройте, – он сказал, –
           чтобы воздух
         входил постоянно
 чтобы вы ощущали живой сквозняк
                 озноб на известковых своих локтях
Вы воплощение их
            они остановились проходя в вашем взгляде
                  в этой комнате со свежими окнами…»

Обе синхронно отёрли глаза
                 при пробужденьи
                              от слёз или снов

И продолжали молча играть



ПОЕЗД

С сосредоточенным лицом,
       с глазами, обведёнными ночною земляникой
 в окне вагона ты разделилась со своим
   виолончельно-тёмным ликом

и думу бытовую доиграла
         до конца.


И вдаль опять под брезжущим июльским
                                                     солнцем
      пустилась будто вплавь

                                      ты
                                    миновала
        годы и поезд твой, что в тебе
                         стоял, как день.

Ты миновала родительские все права и все первомаи
  ты прихоти их все простила,
    как хлебный мякиш, что затвердел и замер в артистичных пальцах

 в ясную лесную сень сойди не здесь
     на полустанке, где в полуобмороке
       тебя полдня уж ждут любимые и
                                       неродные      другие.



КАРТОЧНЫЙ ИГРОК

Он построил на даче
              карточный дом на песке –
     лёгкий он, опирается на песчинки
          и поэтому прочен.

Ветер или огонь –
        лишь одни
    могут смахнуть его рукой со стола,
          но остальные – нет
            читая эту притчу знаков и букв,

Он играет в канасту
          зазывая соседей, которые не идут,
        будто он затягивает их
     в болотную политическую игру,

А на самом деле
       он чувствует в той игре –


    когда руки его говорят другим –
 прозрачность денег и вещества
проницаемость лиц
и благо, что можно жизнь свою раздарить никому.

2005 ^


ЗАБЫТОЕ МЕСТОРОЖДЕНИЕ

Ты оставил свой планшет у ручья
И гео-молоток с протяжённою рукоятью

Сквозь туман плексигласа
Говорящая карта видна
И тетрадь слюдяная

Здесь у воды
Приоткрылась мне
Книга твоя слюды

Не слова в ней
А люди видны
В неподвижной прозрачности

Я на ощупь искал её
            в комнате вашей забытой
         и на пыльных равнинах книг –
         неземной пейзаж её
         от уреза страницы
       словно долгие волны земли Забайкалья

Но здесь у журчанья невидимого ручья
        мне случайно открылась
     тобою забытая книга слюды
     и прозрачней открытия в мире нет

В ней остались люди лишь чистые их следы
     здесь иссякли прошлые слёзы
     и нет воды

Эти люди тверды
       но прозрачны как сплочённые листья слюды
   Бесконечно тонок их свет
И у каждой страницы
   есть время и место

Перелистать словно рощу
Или волны реки
Эту книгу
Слеза за слезой
Перечислить весь век

Хватит вам!

        искать и кричать уж на весь ваш век
Чтоб пустым он остался –
         чтоб иссяк – не осталось ни слезы ни одной

И тогда начать свето-образ отца

Не раскрытую память
                         я начинаю читать
Но в твою нераскрытую весть
                         вхожу как в тетрадь
Где молчание есть твоё обо мне

Чтобы ты начался здесь и сейчас
          когда тихая весть световая уходит от нас

Ты наверно забыл что в тебе лишь в тебе
           эта прелесть осенняя земных перелесков
         ты один чтобы
      встретить идущий из камня свет

Свет который пока не добыт

 если он в заброшенном камне    его надо найти

Эти люди слюды
         так они осторожны

       Вы – люди слюды

  чтобы кожа светилась
                  уносилась весть твоя слюдяная
        всё что видено вами

Иногда является Ингода
         промелькнула меж рельс Селенга
               за спиною осталась уже Ангара
    и далёко на западе последняя степь – Джезказган да Джетыгара

это начато было

     где-то там у костра в октябре…

 ну а ты рождаешься как свет и весть о себе

Это есть световое рожденье твоё
         светлой боли быльё припорошено
  но под снегом лёгким света словно истина – пронзённое бытие



САД КОНФУЦИЯ

На этом острове
И в этом городе
Есть храм, что мысленно перенесён с материка

Ворота в нём открыты
И над стеною южной,
Над парными драконами
Взлетает неподвижно реактивный самолёт.

Есть двери в нём из сада в сад,
Верней, проёмы
И также выходы во внешнее пространство

Там под деревьями бетонные скамьи
И рядом, всего лишь через несколько ступеней
Двор, где сидят соседи за столом

Две-три машины под узловатыми деревьями

И дальше ничем не ограждаемые проходы в город
Где красные огоньки у светофоров и мотоциклов

Ранние сумерки и этот сад
И улица, напоминающая чем-то Москву 50-х
Проёмами между домами
Такая же, точнее, та же вечерняя грязь нежная
И сжимающая тающая лёгкость темноты

Вечерний сад с проёмами дверей
Там двери не изъяты –
Они воздушны изначально

И если кто-то сможет задержаться в них – он станет воздух.



*     *     *

              Одна                балканская         страна
   Смутно      неприкаянно         родная
           Шла     неравномерным       шагом    и не
                                    вся          была    видна
                                      из   этого      окна
    длинного          как              корабль          дребезжащего    трамвая



Ты    был          ты не    был          здесь      не каждым
                 и     медленно   раздельно      под уклон
 машины   обтекаемые  внизу     спотыкаясь     и ковыляя
         и   этот            город       и медленный  вагон
и  люди  невдалеке     заглядывая
  шли                      тебя             то  обгоняя          то отставая


Доисторический         платан
                    раскинулся          над нашей встречей

                     иль это был

                   лопух             или              табак Балкан

               сошедший                                    лист

               от       моря         нашей     речи




                Она                              плыла                           была

   ты        ради             этого            вечера        сюда
    достигнул                                               долетел       добрался



а где-то там    на Цареградское      шоссе
                  выходит стройный куст-ребёнок


    так          тело       вечера  тёплое           бесшумно шло
                      вперёд     или        назад      толкало
             и повторяемое               солнце      сентября
 из                  поперечных        улиц            ослепляло


  не полночь за полночь
                                   прошла
   но  солнце            эллипсисом          было
    своим                                            зиянием
   нас        подхватило             по пути                      и похвалило



Всё это    было    или нет
         и  может       быть         что     так трижды было

                 в будущем

            вечер  и     земля простая
трамвай бесконечный    и         людей  огни
     их  взоры     заглядывая     шли в окне      то обгоняя        то отставая



ЛИСТОК ИВЫ И ТОПОЛЯ МАНДЕЛЬШТАМА ВКЛАДЫВАЯ В КНИГУ ДУ ФУ

И на пожар рванулась ива,
А тополь встал самолюбиво.

О.Мандельштам

 Перед домом твоим в Задонске –
         номер 8 по улице К.Маркса
         именно потомки листвы этой
         а вернее единственный
        лист, ладонью отколотый от ивы той, той ивы и тополя
         положены между страницами –
         влажен вложен и скрыт
           между страницами
          биографии века восьмого
          танской эпохи
      поэта в единственности своей тебе равного
также как эти друг другу скрытые уже от взгляда листки




ИМЕНА И ЛИЦА В МЕТРО


*     *     *

…перелицуют пальто

это подсветка высотки
точные гостиницы «Украины» края
тот нежный отверженный
                    сверхосенний свет

    где-то в 50-х
    перелицовывали пальто

   также  но  навзничь  лежала
     плоскость   обнажена
     тёмная   а с изнанки
      светлый свет


    и в пальто перемещённое
    перелицованное лицо
   словно с зари на вокзал

          всё-то меня не отымут
                          и не отпустят меня
           лиц безымянных значенья
             шёпот тихий камей

         каменных  лиц  имена

   на  той  стороне  Садовой прямо
                                    на той стороне

 лица  ночные  лицую
            глажу  пламенный камень
                              и дорогие глаза

     бедное наше всемерное
        схваченное светом  осенним  высотами
               не перелицованное лицо



*     *     *

Волейбол белой ночью
          гипсовые ваши тела
                    задержались в воздухе

         Хоть завтра    да сегодня уж
                           на завод снова

                  пусть даже срежут
                        процентовки
      порвётся стружка
          в токарной мелочи

          но здесь в горячей посвящённости
                                    в такое
                                     бытие
                Где повторенье без изъятья

                             на  капли алкоголя
                               жизнь пока не распадётся
                                   на скамье оледенелой –
  верные тела оставленные в белом воздухе
                     без ночи    без уничижающего
                                              сна  совсем



*     *     *

 Отшумевшие аплодисменты
  В памяти опали как листва
  Где же рощи рук
    Что дарили шум

     лишь за то что я актёром
      вызвал или вызволил другого
    Лоб его и голос или локоть оголил

     Перед жаром всеслепительной и беспощадной рампы


 Лишь за то был дорог вам и мил
Что в себе открыл я жизнь иного

   и четверть жизни в чужих лохмотьях проходил
   сам френчу ношенному уподобленный немного


Но на сцене иногда думал
     вот вечер кончится
    выскользну из зрительской толпы
           и неузнанный под звёздами
видя вас как одного огромного со стороны
 пойду один
 в несминаемой своей одежде



30 АПРЕЛЯ

Вызвать меж забвенья вещей образ
                                     Алёна твой
Здесь в средостеньи берёз
Аляповатых губ примкнувшего
                        трутовика
Шумом шоссе неясным оплакана
Высота сосны горечь-даль
                        сталь давняя неба –
Обещание верное

Бутоны чёрных копий
      на углах железных оград
   И несмела несметная
    Зелень
    пробирается первый раз
  на парад земли
        и в повторе как песня
        вытянет вызволит во всю длину    жизнь
      жизнь твою вечную



ОКНО МЕДАНЫ

Йелке и Младену

В комнате царило окно

Мы держали ставни, разведённые
                                     в ширь наших рук,
                                      деревянные ставни,
                                    нагретые незнакомым солнцем,

          Нам была видна Медана вина.

     Обернувшись,
          мы увидели за спиной другое окно
                      кто-то вглядывался в комнату
                      с внутренней галереи
                                  как художник
                              близкого Ренессанса

В тёмную комнату
            где контуры и мерцанье
                        брошенной на кровати одежды
И окно, что мы распахнули, как зеркало,

Где была дана Медана вина

            но мы знали:    из сияющей этой равнины
                         наши лица на глухой амальгаме
                            в темноте этой комнаты почти не видны
            только проблеск глаз      словно чрно вино.

            Мы открыли… мы снимали… слой за слоем
                                                 убегающие в даль виноградники,
                                    нестройные голоса поэтов…

                        или то    чудится эхо
                                    из боковой ванной –
                                       донесла гроза
            из окна
     так что комнатный ливень
    сливается с шершавым
по тихой бумаге
            шуршаньем дождя

           в комнате, где парило окно.

Мы ещё и ещё раз приближали к глазам
           эту местность
  в линиях виноградных блуждали
 но вода смыла пульс прожилок листьев
  с пропылённого винограда

               где Словения, где Италия?
            тщетно
                         не было швов и границ

            Фрагменты соединяли вино

Из глубины, изнутри мы увидели
                        мы видели
                             сияющий день
            отступали как будто глазам не веря
                 потому что окно открылось как свет
                        в мир огромный
                                    который хранился
                        в подземном пространстве

            Дорогое вино в глубине
                        раскрывался слой за слоем времён
            медленно через прозрачную прочность
            сквозь крепость вина
                        свет его изменялся в лице
                        и долина раскрывалась все глубже.

            Но окно в воздухе оставалось и когда
                                               стемнело вокруг

            Мы вошли в промежуток меж стен

              во тьме на старинном буфете
            светился портрет
                       юной девушки здешней
               с цветами вкруг глаз.


            Испарялось вино
                        меж трёх деревянных стен
                         здесь жила тишина морская

хотя не было моря за ближайшим углом

            машины далёкие
                вечернюю обозначали долину
                         высох клей под отогнутым
                                     уголком Европы

                         несколько насекомых пересекли
                                     нить взгляда,

что вернём
            дорогому другому другу
            такому же

на дне ящика тумбочки с тонкостенным днищем
            что колеблет руки

      пятна исчезнувшего вина

            что оставил нам письмо несказанное

            стёртый пятак евроцентовый
            незакрытый замочек от чемодана
            и переложенный на словенский «Ладомир».



ТРОПОЮ РИЛЬКЕ (RILKE WEG)

                   Долго мы шли вдоль оград –
                                    меж деревянных жердей
                               словно деревенскую околицу
                    пряслом ограждавших нас от моря.

               Сквозь лес мы проникали дальше
                   К нашей цели – бухте Sistiana.

                   Она была невидима с дуинского балкона замка
                     По сути, недоступна взору

                            Но всё же цель не была ясна
                                Кажется, гостиница
                                Где больше сотни лет назад
                               С собой покончил безумный физик

                    Зачем искать её было – не ясно.
                   Найти наи-европейскую гостиницу
                   Где всё сверкает, люди редки
                      И где-нибудь в углу
                  В сияющем прямоугольнике,
                Начищенном так, что и прочесть нельзя,
                  Написано, что сюда когда-то
                    Прибыл на отдых (с семьёй)
                      Тот физик знаменитый.

                          Наконец чрез много километров
                        Мы вышли на обрыв над морем
                       Там бухта замыкалась
                         оставался небольшой пролив
                         два тонких мола почти соединяя
                                 словно два несведённых пальца у глаз.

                       «Можно ли вообще спуститься с этого обрыва?» –
                                      ты спросила.

                         Мы долго опускались, снижались
                                       медленной спиралью
                             сквозь тёмный лес пробкового дуба

                                  Мы снизились к границе моря
                                           горною тропинкой,
                                    где в море крошечная бухта
                                  (наверное, для младшей дочери его)

                                        Мы подошли поближе:
                                             ничего не видно,
                                                кроме дороги
                                                               рядом с окраиною моря

                  Наконец вблизи автостоянки
                    Громада незаметная на фоне леса заполнившего гору
                   Заросшее южным бурьяном
                    Здание, похожее на остов средней московской школы
                        Прикрытое зелёным косогором

                       Мы обошли его вокруг
                            со спины, где редкие машины прислонялись
                         к нему в виртуальной зелени.

                         Неохраняемый вход-провал
                             Пересекая экскрементозные полоски
                                                         воздуха –
                                              мы вошли
                           и дальше           внутри
                      вещи, разбитые на части
                    зубчатая звезда велосипеда
                           цепь ржавая последний раз замкнулась
                          и уходящий вверх обломками ступеней
                                                                путь лестницы

                     там где виднелось белое небо
                              в куполе зияло
                           круглое отверстие
                     казалось, от рухнувшей с огромной высоты
                           небесной люстры

                            путь завершился без указанья
                              окончания тропы
                                 Rilke Weg.

                          Так медленно балкон Дуино кружился
                                рука хваталась за побеги зелени
                                       проросшие меж рельсов
                                      крепивших балки
                                            с крошащеюся штукатуркой той
                                                                               гостиницы
                                балкона, того человека у окна, люстры
                                            рухнувшей в мир
                              с захваченными взглядом территориями

                          скрылся он за дневной газетой
                        задвинув занавес из букв
                       и Райнер на балконе из глубины
                                                  гостиной замка

                           не знал об этом
                          от кого-то слышал –
                           не умел читать газет
                               но балкон словно та маленькая бухта,
                          подхваченная на ладони снега

                                   Мир,
                                   похожий на рухнувшую люстру,
                                        которая ещё летит к земле

                           Мир неуспокоенный
                               Серые скалы с зеленью побегов
                              Море слепящее до горизонта

                 Предстала новая ландскарта

                   В Дуино дивные двоятся
                              названья и пути
                           словенское Divino
                          Duino итальянское?

                       через несколько лет
                 начнётся бомбардировка с моря –
                   прямые попадания в окна гостиницы,
                     где не было уже австрийцев
                           бежали в мир
                как физика, пытались скрыться в атомы
                     зловонная материя – в идеальный космос атома,
                         где словно в коконе – будущий мир.

          На спорной территории – Италия
               великая адриатическая дуга
         ручьи вина сюда иногда приходят из Словении,
                                      впадая в море.
           Платон изгнал поэтов такого-то числа,
                                            такого-то века
              империя поэтов – Атлантида
                 и рухнувшая люстра в глубинах морей.

          Разошлись пути здесь     к Монфалькано
                    или в сторону Триеста
           бесспорная территория на карте,
                               на марке
                    но марки больше нет
Во многих местах мы не опознаны – здесь и сейчас.



ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ЦИКЛА «ВООБРАЖАЕМАЯ AUSTRALIA»

australis
(смотрящей сквозь море)

   Та полотняная вода

                   (взгляд не отводя от южных всех морей и океанов)

                возникла вдруг опять
                     вспомнила ты как полоскала

                     там где на воды скатерти не стелили

                             здешний фестиваль развеян
                                     роздана поверхность празднеств и убранств
                                              и темноту волос убрав с лица
                          ты словно снова взглянешь в отраженье священных северных рек
                                                 под сумрачным обрывом
                                           где прежде полотно ты полоскала

и нынешние флаги трепетные что тебе теперь видны
                          с полосками морскими колыханий
                                 в них скрыты рыбы лёд на глубине
                                        ракушки крабы и кораллы

                      но та полотняная вода
                          ласкала твои руки
                            так к ней прикасалась ты
                                как будто ты её стирала

                           светлела давняя вода

                     морщины исчезали

              и видишь что меж пальцев
             выступили в воде истинные созвездия иные
        Павлин и Феникс и ближний к нам Центавр

              вышиты морские знаки

       и тебе склонённой
          в отраженьи виден Южный Крест



австралийское ралли

                                                                           Красная пыль
                                                 здесь безвременно стала с тех пор
                                                      как пронеслись машины

               мы контуры мы контуры лишь
                  узнавали иного человека                          угадывался профиль тела
                                                                                        очертанье лица
                                                                                               но не его самого
                                                                                           хоть мы в кирпичной мгле
                                                                                               протягивали руки
                                   поодаль где-то зрители стояли
                                    от солнца изнывая
                                   на солнечной зелёной
                                  неземной траве

                                                       но мы их видели едва
                                                                                                      словно снова
                                                       блуждая как номады
                                                                                             сновавших сквозь наши сны
                                                       в красной этой крошке
                                                           вослед машин
они стояли чуть поодаль     брызгая на себя водой   под зонтиком водяным
         (утром все листья здесь                поворачиваются к солнцу ребром
                                                      с дребезжанием жалюзи)


                                                   мы в красном мареве стояли
                                               не опускавшемся не отпускавшем
                                                   разыскивали других

                                            что препирались в гермошлемах своих голов
                                               в контурной пыли
                                               даже себя не слыша

                                                    что соскочили с мотоцикла
                                                         выпали из машины
                                                      снялись с пробега
                                                   но в этой тонкой пыли крошке
                                                пахнувшей мнимо и привольно довоенным шоколадом

мы с нами – вы с вами      спорили судили препирались
                                                стучали в окна шлемов –
                                                         не только лиц другого
                                                         но даже
                                                        своего – не видя кулака
                                                    крики ваши на древние были похожи причитанья
                                                  словно рыданья ребёнка в люльке –
                                                     ваши лица бились плакали
                                                      смеялись
                                                в слезах текущих по
                                                стёклам термошлемов изнутри
                                                которые забыли вы сорвать но
                                               поздно – вы без голов – дышали
                                               задыхались кирпичной крошкой –
                                                пылью от всех рухнувших
                                                стропил
                                                мир пролетел оставив зрителей
                                                 словно шлейф искусственной
                                                кометы
                                               невысохших шампанских брызг
                                                местного бормотания шаманов
                                            осколков, экскрементов междометий
                                                пазух где руки как звереныши
                                                       иноземные пригрелись
                                                в подмышках
                                              ожиданье кончилось уже давно
                                              давно они промчались
                                               оставив на бетонном парапете
                                               слова выбитые слова
                                              несколько батареек
                                         ускользнули из всех алюминиевых
                                                гнёзд
                                              ещё могли бы они
                                           сверкнуть
                                              плюс поменяв на минус
                                               но ищут их как ягоды
                                               драгоценные в утреннем
                                               летнем лесу
                                                но в крошеве этом красном
                                                 в этой замшевой пыли
                                                не находят
                                              под ногами у нас тоже люди –
                                                собиратели давно забытого

                                              мы отступив на шаг оказались
                                                в ином пространстве
                                                в чистом коммунальном коридоре
                                                                                            людей
                                             была там половина человека
                                 схвачена охвачена омыта воздухом зелёным
                                             но половина жизнеописания его
                                             осталась в марсианской части
                                             наверное – неустроенная слава
                                                                                 ещё-уже не удостоенная слова



Cairns

 Рельсы терялись в траве


Вначале я не поверил
     Я шарил долго     закрыв глаза
                     пытаясь найти окончанья
Не может       не могут две соседних реки
                         быстро так потеряться


     чтобы нельзя не догнать их     и в прятки играя
поверить нельзя    стоя между корней мангрового дерева
                                          когда обнажил их отлив
                          закрыв глаза и не досчитав до ста –

   что можно пойти их искать и не найти

Рельсы эти –         откуда-то                     с забытой
                           наверное      плантации сахарного тростника
                          сейчас уходили в лес
                       терялись в траве непроходимой –
 волнисты от времени    две дрессированные змеи
   что парно    струились    так   по земле
 закончились вдруг в траве исчезли

     словно возникло здесь близко знакомое   заколдованное
                                                                                море
 туда руками парными я потянулся
                   одна ощущала какой-то пенный укор
    другая – протуберанец юркий холодной звезды



 никто не скрывался но и голоса не
                                        подавал
я видел как реальная железная дорога
                           вся растворялась в мире
                 в дверях которые  он ей отворил

 Теперь густая здесь трава
          я плакал словно я видел
              как исток реки в себя впадает –
     течёт обратно вглубь

 седые два         текучие уже     под солнцем
                                            два рельса
 не связанные    ничем –
здесь я это открыл    их  соединив руками –
     в них никакой не осталось прохладцы
       они были послушно нагреты солнцем
                   до самого своего дна
                     до дня основанья когда были созданы здесь
     вопреки песчинкам кварцевым этой земли      которые кротко не увидел никто

2010 ^


*     *     *

Вновь пахнуло речною прохладой

И над светлым июльским лугом
строки проволоки извитой

Распахнулись светлые ивы

Ну а ты лежишь от небес отвернувшись
Нет ни облака над тёмной спиной

Где в песок вонзилась сгоревшая спичка

Перечислить взглядом песчинки
Не блеснёт ли в расколе кремня огонь

И в огне повторенье имени
Но смирись повторенье твоё вновь утешает река



ФОТОГРАФИЯ

Белого превыше собора – в небо
                                             твой падает взор

                                    нет у паденья паренья такого

                                                                                 дна




                                        ангелы не падают в небо



      ты сейчас – именно то что ты видишь
                                   значит мгновенно мы совпадаем


                     – головокружительна глубина –


           взоров падением в небо      всё выше –
                                                             всё вниз

              там где борозды

                 санных полозьев узор
             иль самолётные межи


                  дай говорить
                              перечить

                всё здесь едино но не одно



                    безмолвие нынешнее твоё


                        там за самолёта пахотой, пахтой
                         среди бела инея небо ещё синей



                       отрешённость совместна наша

                 но предначертано мне иное
                          отделяясь словно во сне

            уходя белогривыми величественными садами
                фигурами накренёнными на краю балюстрад

              уклонение в это время невесомости взгляда


                               благодарность

                       за видимое твоё безмолвие
                        единокровности новой сродни




ПО НАШЕМУ МИРУ С ТЕТРАДЬЮ
(ПРОСТОДУШНЫЕ СТИХИ)


*     *     *

                    из-под земли метро на «Юго-Западной»
                          ты вышел в вечер
                            в воздухе неповторимом
                       взглядом ты смешал
             чернильный цвет суровый край стеклянных
                                                                     зданий
                                                     и тёмную младую зелень
           в высоте была видна «Звездочка – торговый центр»
          два жёлтых хомута «Макдональдса»

       и подлинная над ними звезда
теперь не сквозь очки, но очи
                               из 30-х годов
                   ты смотрел
                      недоуменным его зреньем
               смотря на всё это вечернее
                замечая лишь детали
поскольку ты был рассеян во времени во всём

2012 ^


*     *     *

                                        Цыган спустился с неба с парашютом
                             прыгнув в аварийный люк в аэротакси
                        на всякий случай ему сказали: «Прыгай»
                                 когда ещё летел, подумал: «Зря»
                       ведь вертолёт над ним спокойно улетел
                 всем тамбуром ему собирали средства
                         ему сказали:
                             «Важен первый опыт»
   теперь вот на берегу рукотворного моря
                                                  чего-то ждёт

            мобильный остался в кабине
                к нему прибился белый пудель
        такой же бездомный как и он
закутав колени в коричневый купол, у моря он ждёт чего-то лицом

2012 ^


*     *     *

Памяти Аркадия Драгомощенко

Аркадий можно ль найти ненужный
        какой-нибудь в мире предмет

             но не даётся
          всё у нас приспособлено
                  всё вокруг сподручно всё под рукой
             всё говорит и о том и о сём
            всё задаёт не вопрос а ответ
        не обнаружить   совсем постороннюю лишнюю
    вещь – это был бы ковчег для тебя

                  но все они сочтены
                  все подшиты для дела
                  все пущены в ход или в рост

               нет ни щепочки что была бы ненужной
                                                                  кому-нибудь
           но где – для тебя?
       ты бы создал её сам в своесильном
      зрении ты бы ей удивился
        но для удивленья теперь –
                                нет-мир без тебя

         тише и тоньше сейчас
                           словно бы все
          лезвия слёз своих обнажили
        но всё же оставили мир без надреза
     и некуда закатиться исчезнуть невинной вещи
                                      все они все они здесь
                                                           сочтены

        вижу лишь лёгкая краснота
                                  на месте том где стоял ты
                  но через такой порез
                      не произойдёт ничего

                мы соберём собираем к себе
                              всех кто летел над настурцией
                      всех    кто
                               по ту сторону ранки

2012 ^


ДРУЖБА

Перед отлётом в Рим
Гоголь и Лермонтов уединились
У Погодина в саду.
Поэт цитировал – неточно – «Мцыри», а Гоголь
             пламенно читал места своей поэмы.
Был судорожен прощальный поцелуй,
Рукопожатие – прощальную встречу
                            двух планет иль
            закавказских гор напоминало.
         Вокруг шумела жизнь,
Но дружбы их победить не могла бы даже
                                      литература.

2013 ^


ИЗ ПРОЗЫ В СТИХИ И ОБРАТНО

 Дописал «…ищите меня в Днепре» и свет погасил

     В     темноте
              кожаный фартук со следами чужими из сейфа не взял
  свой китель   без света     с нашивками    без цвета
           и фуражку
   Завернул в газету с разрозненными
                                    заглавиями «Нанкин» и «В огне»

           названье какое-то не мог вспомнить –
                        что-то из двух неразборчивых слов
                                                «известь» и «месть»
           и ушёл чёрным ходом из кабинета к реке
                по сурьмяной улице спускаясь
            чтобы Днепр хоть что-то омыл
с документами рабочего успеть добежать до Воронежа
знать-не знать что настигнут где-нибудь в Миассе
         к тридцать восьмому прибавить восемнадцать лет.
      но не будет и тогда реабилита…
          очертания чёрных прибрежных кустов
       и через сто восемьдесят лет         нет
 с            над ними        с огненною каймой

2013 ^


ТЕМНЕЕ СТА ЖЕНЩИН

             «Темнее ста женщин», – наверное
ты ослышался
         да и откуда в городе сто женщин
     если ста тысяч не сосчитаешь
   Я сжёг листок папиросной бумаги
         за это бы мне полагался отгул
        но я внёс этот полдень в несгораемый сейф
«Пишите, сказали мне,
                                    увольнение на работу»

 На тёмном зеркале лужи
                                    тополиный флот
            Рядом с РГГУ
                        рядом со зданием РГГУ

            Ты была светлей

Побывал в этой шкурке
                           древесной
       И словом себя пережил тогда
                 и стал жизненней
        Закалённое снегом и тополиной
               наверное правдой

            «Темнее ста женщин»

   шёл снег нетающий
   и тополиные погоны нам
                                       навьючивал
Ты чиркнул шёлковою спичкой о
                                     синицу
 И город мог бы сразу
                        словно море
                               поджечь
Но ни одно б лицо
                      тогда не осветилось
В застенчивой завесе
   из сотканного из пуха тополиного
                        из сотканного времени
                      вперемешку с газетным шрифтом
    С цифрами деревянными
                сломанными в жестяной
                       табакерке наверно
       Ты лиру бесструнную нашёл
                           верней – об одной струне –
                        в тополиной обочине
            И ты уж от счастья не смог на ней играть
                                                                сыграть

2013 ^


*     *     *

Над головою крымцев пролетел болид
Поболее телячьей головы
Светилось в нём и видно было опытное поле
Делянок не было
Лишь виноградарь в белой шляпе
С немыслимыми ласковыми глазами
Звал сюда отведать
Неземного вкуса
Вина

2014 ^


*     *     *

Наладился поехать в Чебоксары
На фестиваль поэзии
Чтоб удалиться от Европы
На расстоянье пристального взгляда
Чтобы Урал увидеть ближе
И сквозь него – глазам не веря –
Жёлтое знамя Китая
Что нас сейчас волнует словно небо
Когда как море тишина вокруг

2014 ^


ПРОМЕЖУТОЧНАЯ СТАНЦИЯ

В Цивильске поезд стоит 1 минуту
Вершины редких дерев за окном
Тихий сап или храп пассажирский
И с туманным гудком вдаль уходят невидимые цивильские люди

2014 ^


ПОЭМЫ


ВОЗВРАЩЕНИЕ C ВЕТВЬЮ


Вступление. Галатея



Где те песчаные города у моря,
Которые я думал тебе создать?


Разве явленье твое понимал я,
Когда каждый вечер земля тобой тяготела,
И мосты уходили в далекий невидимый берег.
Разве ты берег тот долгожданный,
И ты на мосту, Галатея?


Только город хотел я начать,
Только город тайный у ног твоих,
Чтобы его уходящей ночью
Разбивал молчаньем и воздухом тихим
Ветер морской равномерный.


Темнота, лишь одна темнота
В песчаных улитках земли…
Заколдованный город,
Закруженный легкой водой.


Ты, земля неизвестная,
Уходящая в глубь вращенья и моря,
Вся в губах нерожденных,
Вся в дельтах рек пересохших…
Нет, не я тебя вызволил из темноты, Галатея.
Ты сама пришла
По обочине брезжущего шоссе.
Я увидел тебя лишь минуту назад
В широком его повороте.


Можно и жить теперь у подножья земли,
Только вначале даруя для всех
Стены из влажного утреннего песка.


А дальше, а выше?
Разве не ищем мы в верхней жизни земной
Путь от города ночного песка?



I



1. Развалины урартского Эребуни


Нынче начнется бронзовый ветер,
Заструится зеленая медь –
Это черных грифонов крылья
Грозно замерли в твой приход.


Это мы сквозь бронзовый ветер
Над долиной летим ночной,
И любовь – это первое слово о смерти –
Чей-то голос шепчет со мной.


Издалека приходит бронзовый ветер,
И уже не могу я тяжелою медью не течь,
Потому что любовь – это древнее слово о смерти,
И любовь мы в крови отыскали, как урартский
                                                 истравленный меч.


Мы летим в каждой ветке разбиться горькой долины,
Чтоб закрылись и смолкли в полете глаза,
Чтоб исчез и забылся у грифонов облик их львиный,
Чтобы крылья истлели во тьме, как в земле
                                                пропадает лоза.



2. Улыбка влюбленных в предместье ночи.
И атомные угольки далеких поездов,
И шелест тела в тишине планеты.


Надвигается ночь, распахнув створки наших лиц,
И лицо, обращенное в темную сущность закрытую,
Повинуется ясному этому, найденному пути.


Вот наш путь, любимая, вот он,
Тот единственный путь любви,
Для которого улицы идут всю ночь,
Ищет ключ на лестнице растерянный юноша.


Никакого сомненья не вызовет страшный путь.
Любимцы мгновенные жизни,
Что еще вам таить в эту ночь неизвестную,
Когда по закрытым вашим дверям
Барабанят стоящих у входа деревьев ветви,
Насмешливо вам кричат и хоронят вас
В невидимой глубокой листве своей,
Чтобы мир сокрылся в ваших сердцах.


И уже так сияющий мир
Скрылся страшным вращением в нас,
Что хорды его прозрачные пропали в нас,
В ключицах схлынула кровь, заключенная от века,
И вены приросли к морозным спицам мира.
Кто отличит теперь тебя и нас от мира?
В какой из сфер хрустальных Птоломея
Нам оставаться твердой пустотой?



II



1. Что вы искали в песнях о любви?
Лишь одного искали вы – молчанья.


Бесшумные ночные облака.
Решетчатая дверь закрылась.
Молчанье рук, сплетенных словно листья,
Железные резные листья двери в эту ночь.


Пусть наша встреча превратится в рощу,
Наполненную шорохом шагов из мира,
Но только пусть сокроется и смолкнет.


Все знания прошли меж ваших рук и скрылись.


А нам все видится в пути к свиданью
Ночь римской давности и ветер из веков,
И, проходя под небом, проверяешь:
Все так же ветер гнет одежду,
Сминает лица тот же дождь?


И по стопам и по следам ушедших
Догнать как будто тщится в повороте,
Летит хмельная смерть с вином горячим,
И реет плащ в багровом свете улиц,
И голосит от яростной любви.


Средневековый плющ обвил ладони,
Воздушный коридор за телом не сомкнулся,
И так легко, взбегая по ступеням,
Припасть к ложбине камня,
И в скважину замшелую пустую
Холодный ключ продвинуть до конца.



2. Приданое дочери собирала…


И звезды простые, расшитые так неумело
Руками сухими перед окном расправляла,
Сквозь сирую стклянную завесь окна
Входило дремучее древнее серое небо…


Стоит богомолка у синих открытых ворот…


«Чего тебе надо?» Посмотрит во двор из окна
И выйдет во двор в молчаньи.


Ни звука уж больше в оставленный дом не войдет.
По-сестрински вытянет руку к склоненной у земле.


И солью горючей нальется лишь тесто в платке
На лавке, и перстень сверкнет соляной.


Забытое, через край сундука,
Затканное, прочное женское горе
Втекает в молчаньи осеннего дня,
Еще сохранив очертания звезд домотканых.



3. Клинопись тайную буду вести ночью огромной,
Это увидев стрелы их клиньев, пронзившие
                                                               камень,
Я не смог больше любить тебя так.
Словно в ответ,
Словно обратно в коричневый отсвет веков
Я положил свою руки на камень земли,
Ночь наступила, и пальцы мои не боялись,
Что камень они не растопят.


Умершие раскаты любви,
Все они стали доступны полям и морю.
Счастье, что умер Ромео,
И Боттичелли звезды в одежде тихой
Лишь для Венеры морской.


Счастлив я, что родился в век полнокровной любви,
Но если так тишина повторится,
Почему же их горечь
В нас проступает,
Значит мы тишина ветра лишь на исходе их.

И было спокойно, размеренно-тихо,
Так уверенный голос шел в камень ночной,
Что тайнопись отступала в клинья пустые,
И не было страха забвенья.



III



1. Окончание дня


День кончался вокруг…
Трепет крыльев людских
Был слышнее в последнем усилье.


Шли часы все быстрей,
Копотью золотой покрывались
Наши обугленные лица,
Завершенность восковой маски
Переливалась у входа в метро.


Стягивали марлю врачи,
Клокотало вечернее тело,
Теряя наркоз в полете.


Свист ветра вечный утих.
Ветер жизни, он жил
Здесь в обвалившейся штукатурке,
Наткнувшись на больничные стены.
Словно фрески потухшие,
Они сохраняли с улыбкой забвенья,
И больной, как художник,
Свой труд окончив,
Сидел у победной стены.


Люди и птицы гнездились лениво
В монументальных конурах на стенах,
Овцы слепые склонялись к самому плечу его.
Трещина, словно ветка дерева,
Задыхалась от высоты.
Что ему надо было еще?
Он вместил в холод стены под рукой
Ветер этого дня.



2. Прирасти ко мне, мир, корневыми своими полями,
Луг говорящий, дымись на груди моей.
Разве только болезнь сообщает нам
Жаркую скованность с телом земли?


Неужели лишь только очнемся мы
От болезни, от сна и от ветра ночного
Нас поведет за собой
С серьезностью твердого дня
Хрусталь скомканный наших улиц.


И руки любимой сомкнутся.


Потому что илистая капля дождя
Не доползла до трамвайной колеи,
И в прекрасное здание дня
Вставлена тень огромная любимых любых.



3. Как же, мир, позабыть мне тебя,
Ведь послушный и самый нежный твой ученик,
Я всегда с замиранием сердца
Просыпаюсь и глаза открываю навеки.


Каждым шагом своим
Мы как будто сказали:
Этот шаг нам предписан
Прошлым и сонною вытяжкой книг –
Это значит его совершили мы, не совершая.


Каждый миг уходят к нашим любимым
Поезда, на осях у которых
Громоздятся и держатся в страшном забвенье
Города наших тел хрупких.


Ты к любимой идущий навеки…
Что, если ты переломишься в этом полете земном?
Кто встретит тебя на пороге?
Неужто любимая встретит?
Неужто узнает тебя?
Ведь ты каждым движеньем заканчиваешь
Присмиревший бег мгновенного тела.


Как обращусь я к любимой,
Если полдень людей лишь сейчас,
И может быть только в любви
Нет исчезновения полного,
Ведь тяжесть такая потом,
Ведь нет ничего тяжелей
Сказки о золотом волосе.



4. Ночные вы, ночные без конца…
Все мокрые дождливые дороги из асфальта,
И набережные с обрывами домов,
Где мы идем меж берегом и веком.
И анфилады темных храмов –
Подъездов темных и дождливых, прохладные все…


Все к морю двинулись любимые,
По переливам рек,
По сладостным сосудам рук прозрачным
Все к побережью тянутся их руки.


Ведь потому, что здесь кончаются пределы жизни
На набережной в городе угасшем.
И половина ночи отступила в море,
И половина нам принадлежит.


Река впадает в море без конца,
Река впадает в море и исчезнет,
А нам кипящий край воды прибрежной
Пронзит насквозь тела и мостовые,
И волны всех земель далеких
Раскатятся в подземном океане наших тел.



5. Как к грядущему мне осилить любовь,
Проходя темной грудью морской
Через камень прибрежный?
Повторяясь тяжелым прибоем,
Меж песка пробираясь к морю,
Разрушая песчаные города,
И в огромное, едва различимое ухо земли
Только древним молчанием плыть,
Пронося над улиткой песчаной
Лишь стебель песка ниоткуда.


Как откликнуться на грядущего зов,
Если только сейчас, лишь сейчас я понял,
Что весь я соленая вода любви.
Но уже не смогу я вернуться обратно,
Весь понятый, весь повторенный,
Сквозь волну и сквозь созданный берег мой,
Слыша радостный голос
Оставленной и неотделимой любви земной.



6. Громыхающий ветер затих,
Дальность прошлых времен
Вся прошла и иссякла у входа.
Только листья ночные дверь мою отворили,
И рука узнала темнеющий камень.


Лишь любовь предстояла, земная любовь,
Чистым будущим была она,
Поделенные в нас на светлые доли,
Доли чище глотка.
Вся, как дремлющее лицо,
Вся дремучая, в диких побегах горьких,
Устремленная вдаль навсегда.


Мы и сами были, как нежная ветвь,
Вся из прошлого, вся под водой.


Но не мог я унять
Горячившую кровь, разбивавшую твердые жилки
И увиденное будущее разрушавшую страстно во мне.



IV



1. Прикосновенье, полное печали
К бетонному устою мо́ста…


Установлено все уже,
И к чему бы ни прикоснулся ты –
День не исчезнет в руке твоей…


Доподлинные чувства, наконец-то,
Семейные любови, реликвии глубокие,
И родственные лица фотографий,
Значительная пыль встреч
И пораженный отсвет лиц наших молодых.


Монументальные предметы любви обжитой,
Щипцы раскрытые, проржавленные темнотой.
Ночные горы, южные долины,
Из окон виденные долгих.
Горячий берег земли.


Ты помнишь, пред будущим мы не стояли
                                          в страхе –
По набережной вдоль реки
Мы шли, едва друг к другу прикоснувшись,
Моря, невиданные нами,
Пришли и стали в окна зданий,
Мы знали, что и мы готовы встать
                                  в такие стены
И засветиться окнами прозрачно над землей,
Чтобы поля открылись дождевые –
Далекие зеленые поля.


И как другое мир мы понимали,
Мы стали рукотворными, как камень,
Не больше, чем обряд прикосновенья.


Всей ясностью, простором нашей жизни
Открылись мы и стали навсегда.
Мы к стенам здания прохладным жизни отошли,
Стоящие над миром столь далеким,
Столь ясным, но нескорым в исполненье дали.



2. И потому, что из глубин земных
Мы родились, как будто сразу, до конца…
При свете спички, треугольник света…
Нам слышен голос, что доносится из мрака,
Качая провода.


Странная любовь тридцатых годов…
Будильники ночные расходились,
Расклеились часы, сломались.


И человек присматривает обувь,
Обученный вдевать в иголку нить
И проходить чугунную материю.



В сандалиях его родная речь,
Стаканчик гильзы, полный твердой пыли,
Кусочек яблока расколотого сада.


Не вымерить ему размер ноги,
Москва ночная, гордая огнями,
Потертых кресел глубина,
И времена других вещей,
Которые по-разному считают
Оставшиеся жизни в их секунды,
Пока для них не прогремит война.


И тяжесть женская отхлынувшего тела,
В котором повернувшееся сердце.
И сердце новое, рожденное неясно,
Огромный круг внутри обходит.


Рука с похолодевшими расставленными пальцами
На темном дереве, на стуле замерла.
И голос сына, нерождённого ещё,
Лишь просит воду зачерпнуть ладонью.


Не прорасти сквозь горькую материю,
В том доме в темноте пустой и грубоватой.
Как будто все собрание всей черноты пустячных глаз
Сошло в забытый камень этих линий.
Воздвиглась черная и замкнутая полость,
Но неба не достигла – километры,
Ослепли люди у теодолитов,
Взглянув на миг в ночь зданий темных,
Но пустота земная этих улиц
Не обветшала в тяжести времен.


Как нам пробиться через дрожь материй,
Сквозь зубы стиснутые и разрывы сердца
К тому, о чем ты думал этой ночью.
Не узнаю одежды вашей мягкой.
Камзолы пыльные, все в театральном нафталине,
Павлиньей зелени шелка переливные
Так чужды обнаруженные здесь,
Где движутся тридцатые года,
И я не знаю, как мне обозначить их иначе,
Чем вырвать внутренность кармана пиджака.



3. Будете вы теперь любить по-другому,
Никто не заметит.


Тысячи разночтений, скорее, меньше
                                                трактовок у библии,
Чем страстных путей у любви –
Надломленных веток ночных.


Ах, разорвется движение наше в воздухе,
Хищное счастье разорвется.


В метро, где никелевый блеск и свет,
Мы опечалены счастьем нашим,
И будущее – не в мраморном отраженье.


Но не зря по хвойному склону взбирался он,
И день оглушенный так долго не приходил в себя,
И собирали пыль у края леса,
И все улыбались и темнели лица.


Раскаты дня, ненужные движенья,
Вся смутная бессмыслица людская
Вдруг захотели оправдаться сразу,
Дверь отворив и свет открыв,
Огонь направив в зеленый сад ночной.
Там люди призрачные и любовь сырая,
Ведро холодное с водой, стоящее на срубе,
И людское прикосновенье без отзыва –
Сырая безымянность поколений будущих.



4. Она молодая и бесконечно молодая
Шла по этому безлюдному до края лесу.
Когда она во мху глубоком
Нашла начало воды великой
И лицо впервые за столько дней
Положила на дно бочага,
Как взглянула она в это свое лицо,
Узнавала она себя там,
Любовалась, как прежде?


Только думалось ей:
«Почему лицо моё не трут, не огниво,
                                             не дымная лодка,
На которой я поплыла бы между деревьев упавших
Туманным утром к оставленным людям?»


Белый камень на дне ключа
И тот счастливей лица моего,
Людей позабыла и деревьев не знаю,
Что меж ними лицо есть?


Я бы стала красивейшей,
Ко мне вы потянулись бы все.
Если корни оно, пусть будет смолистые корни
Глазами черники я двинула б ваши соки к себе.
С прикосновеньем сосны золотистой
На песчаном обрыве
(Как в хвое опавшей солнце играет!)
Я бы осталась здесь навсегда.



5. Одинокая ночь женщины
Календарь ночной и букет цветов,
И часы ручные, и будильник,
И теплота растаявшей постели,
И тишина моего тела, отраженного в темноте.


О как раскрыть вам в эту темноту
Весь холод тела, отлюбившего?


Мой муж забытый так давно...
И сын мой, не рожденный никогда
В кувшин забытый с росою утренней заглянет,
И что останется на дне от взгляда?
Лишь темный лист осины...


Мой нерождённый первенец любимый!
Кроватки без тебя осиротели,
И лестницы рождают звук пустынный,
И по ночам ты возвращаешься из школы
                                                  весь в снегу.


И чудной тенью в светлой чаще
Я замерла в дрожащем мире нежном.
Еще видны мне корневые руки,
Дымок растительный идет от корья,
И светляки пылают сизыми ночами.


Вся боль во мне непознанного мира...
И топот костяной ноги по руслу каменистого ручья,
И детский нерождённый трепет
От сладостных зловещих лебединых
                                          крыльев жизни.



6. Как широка эта жизнь, как благодатна,
Как голосов много при пробужденье,
Я полюблю любой.


Я лишь приближу его, все остальное забуду,
Ведь полюбить – умереть ненавеки
Для остального прощального мира.


Сильнее любить
Каждую нищую вещь.
Так в ослепленье, любимая, голос мой громок,
Для нас, для земли,
Для переулка ночного,
В котором осенняя проходит вода.


Голос мой громок, так громок,
Что наши глаза – изваянья пустые.
Нет, не о себе я говорю.
Лишь о глубине мира во мне,
Лишь о подобье звезды в далекой своей глубине.


Понял сейчас я, лишь только сейчас:
Любовь – возмещенье убытка
Ранней звезды в наших темных глазах.
То, что отняли мы светлую рощу
В листьях пронзённых –
Нам возвратить бесконечной своей глубиной
                                                        для листьев.


Светлые хранилища мира
Под неподвижной водой,
Так мы прозрачны,
Только любовью проникли до дна,
Только взглядом глубоким.



V



1. Но если я притянутый к дыханью
Заснувших городов,
Которыми в кубики играют реки,
К дыханию домов, затянутых дымом,
К морозному предсмертному дыханью
Косули, убитой на снегу,
Сквозь пелену пространств
И речные длинноты перекатов дней
Несущих плот к морю незнакомому…


К дыханию лепетаний в нас нерождённых,
К тому, что просит возродить, достроить,
Украсить золотцем из потемневшей неживой ладони
Вершину недостроенного зданья,
Создать еще неизвестное,
Неисточавшее горький запах мысли,
И тусклое зеркальце закатного солнца
Запрятать в карман потайной…


Всю жизнь можно оплакать в миг такой,
Всю жизнь отпустить в неизвестное.
Ржавый ельник, елань и болотце
И берез молодых чахлый хруст.
Меж них, хватаясь за ломкие травы,
Уйдёт она, счастливая жизнь.



2. Если б не ты, не любовь,
Как бы оставил в жизни я знак?
Я ведь давно пропитался горячим течением
                                                             жизни,
Сладостной тайной ее.
Но если б не ты, не любовь,
Подневольный подъем в осеннюю горечь полу́дня,
Вызов пожизненный из мимолетного бега
                                                           дня,
Славящий вихрь, и весь он – лишь в поисках слова.


Все сохранили мы, мы ничего на со́здали пустого,
Сквозь траурный туман столетий непреложных,
Сквозь крашеные стрелы и стигматы
Всегда сжимает сердце нам одно –
Лишь образ целой жизни в слове.
И если жизнь назвать «подводный холод»
Иль «кровь прозрачная»,
То как же страшно сердцу станет
От этого конца всей жизни в слове.


Но нам не воплотиться в жизнь,
Ведь и на сцене театральной есть свой театр,
И если уж актер захочет
Туда уйти с подмостков наших,
То он трагедию рождает в такт трагедии,
И этот странный театр – жизнь,
Нет, вовсе нет, не жизнь,
Там, может быть, и нет понятий наших,
Там кровь считают мудрым деревом, быть может,
Но чтоб попасть туда, не хватит жизни,
Офелия его почти достигла,
Но вовремя остереглась ее вода пугливая.



3. Вся моя вековая приверженность миру,
                                                          не больше…
Кто мы, если не камень горячий,
Ах, почему ж не прижаться к чувству великому?
Потому что иначе диктует нам ветер тихий
О печальном унынье и холоде тела пустого,
Не вещественно чувство тогда, и ты погибаешь.
Ты всего лишь погибнешь во тьме живущей,
Ты всего лишь умрешь в руке человека другого,
В чем ты еще не погибнешь?


Потому что предать простоту наших чувств –
Вечный бред бытия растревожить,
Потому что улыбка нищей любви –
Нашей честной любви земной,
Хороша и верна, а за ней солнце иное,
Не тревожь его, дикий мед не сжигай
В своем изумившемся сердце.


Потому что тот ветер, что в нас заключен,
Мы сломали приказом любить,
Потому что бесстрашно – любить,
И опасно – открыть в себе тайную волю
Бесконечному множеству сил и пустых неназваний.


Потому что нынешний мир кончается
На ребрах клетки грудной.
Где-то грустная жизнь иная,
Нечеловеческая любовь огня,
Пусть окончится это в нас:
Все мы родные по-своему миру.



4. Не очнуться, о, нет, никогда не очнуться,
Чем любимей, тем ближе и глубже.
Иначе, как бы жизнь охватили мы голосом,
Тихим голосом вдаль?


Как бы жизнь нам признать,
Если б не путь ночной,
К любимой путь, нежный,
Выход тела, исход?


Если б не так, то как бы мы узнали людей?
Ведь любимое нами – знакомое.


И если скажу я, любовь, я люблю тебя,
То умрет человек любимый,
Пораженный грохотом сил земли.


И нет, не смогу поразить я забвеньем
Иные, но ближние жизни,
Доверенные мне любовью.


Я хочу состариться сразу, только честно и тайно,
Чтобы только на миг вышли к земле
Эти руки, гудящие теплой смолою внутри,
И утренняя влага лица неотчетливого,
Только унять этот вечный период тепла
                                          и хлада в крови.
Только на миг, чтобы мир мне узнать.
Что, не смогу я?
Лица крови моей мелькнут на мгновенье,
Чтобы старческий шум моря остановившегося
Замер перед глазами молодыми…


Нет, только подумать и сможешь,
Нет, никогда не предашь ты жизнь,
Если я говорю, что люблю тебя,
Это значит только – верю,
Что ты существуешь.


Если ж ты жизнь прожить не хочешь,
Только опыт понять ее хочешь,
Мудрость окончанья мгновенного,
Любишь любовь – ты не существуешь.


Ведь если бы не любовь,
То как мир бы поверил нам,
То как бы песчинки водой нам слепить
Раннею ночью после вселенной дневной,
Как бы нам отдых жизни понять
В нежных заводях крови?
Чтобы будущее больше не скрывалось
И не страдало от света прямого.


1972-75. ^




Аристов В.В.
«АРТБУРГ», 2016