|
ИЗНАЧАЛЬНЫЙ ОБРАЗ
Горизонтальная страна.
Определительные — мимо.
Здесь вечно несоизмеримы
диагональ и сторона.
У дома сад.
Квадрат окна.
Снег валит по диагоналям.
А завтра будет в кучу свален
там, где другая сторона.
Ведь существует сатана
из углублений готовален.
Сегодня гений — гениален!
Но он не помнит ни хрена...
Все верно, друг мой,
пей до дна.
У дома сад. Шумит — как хочет.
И кто поймет, чего со сна
он там бормочет.
САМИЗДАТ 80-ГО ГОДА
За окошком свету мало,
белый снег валит-валит.
Возле Курского вокзала
домик маленький стоит.
За окошком свету нету.
Из-за шторок не идет.
Там печатают поэта —
шесть копеек разворот.
Сторож спит, культурно пьяный,
бригадир не настучит;
на машине иностранной
аккуратно счетчик сбит.
Без напряга, без подлянки
дело верное идет
на Ордынке, на Полянке,
возле Яузских ворот...
Эту книжку в ползарплаты
и нестрашную на вид
в коридорах Госиздата
вам никто не подарит.
Эта книжка ночью поздней,
как сказал один пиит,
под подушкой дышит грозно,
как крамольный динамит.
И за то, что много света
в этой книжке между строк,
два молоденьких поэта
получают первый срок.
Первый срок всегда короткий,
а добавочный — длинней,
там, где рыбой кормят четко,
но без вилок и ножей.
И пока их, как на мине,
далеко заволокло,
пританцовывать вело,
что-то сдвинулось над ними,
в небесах произошло.
За окошком света нету.
Прорубив его в стене,
запрещенного поэта
напечатали в стране.
Против лома нет приема,
и крамольный динамит
без особенного грома
прямо в камере стоит.
Два подельника ужасных,
два бандита, — Бог ты мой! —
недолеченных, мосластых
по шоссе Энтузиастов
возвращаются домой.
И кому все это надо,
и зачем весь этот бред,
не ответит ни Лубянка,
ни Ордынка, ни Полянка,
ни подземный Ленсовет,
как сказал
другой поэт.
СТИХИ О СУХОМ ЗАКОНЕ, ПОСВЯЩЁННЫЕ СВЕРДЛОВСКОМУ РОК-КЛУБУ
"Высоцкий разбудил рокеров,
рокеры предопределили решения XXVII съезда".
(А.Козлов. «Рок, как двигатель ускорения»)
Он голосует за сухой закон,
балдея на трибуне, как на троне.
Кто он? Издатель, критик, чемпион
зачатий пьяных в каждом регионе,
лауреат всех премий... вор в законе!
Он голосует за сухой закон.
Он раньше пил запоем, как закон,
по саунам, правительственным дачам,
как идиот, забором обнесен,
по кабакам, где счет всегда оплачен,
а если был особенно удачлив, –
со Сталиным коньяк "Наполеон".
В 20-х жил (а ты читай — хлестал),
чтобы не спать, на спирте с кокаином
и вел дела по коридорам длинным,
уверенно идя к грузинским винам,
чтобы в конце прийти в Колонный зал
и кончить якобинской гильотиной.
Мне проще жить — я там стихи читал.
Он при Хрущеве квасил по штабам,
при Брежневе по банькам и блядям,
а при Андропове — закрывшись в кабинете.
Сейчас он пьет при выключенном свете,
придя домой, скрываясь в туалете...
Мне все равно — пусть захлебнется там!
А как он пил по разным лагерям
конвойным, "кумом", просто вертухаем,
когда, чтоб не сойти с ума, бухая
с утра до ночи, пил, не просыхая...
Сухой закон со спиртом пополам.
Я тоже голосую за закон,
свободный от воров и беззаконий,
и пью спокойно свой одеколон
за то, что не участвовал в разгоне
толпы людей, глотающей озон,
сверкающий в гудящем микрофоне!
Я пью за волю, с другом, не один,
за выборы без дури и оглядки,
я пью за прохождение кабин
на пунктах в обязательном порядке,
пью за любовь и полную разрядку,
еще — за наваждение причин.
Я голосую за свободы клок,
за долгий путь из вымершего леса,
за этот стих, простой, как без эфеса
куда хочу направленный клинок,
за безусловный двигатель прогресса,
за мир и дружбу —
ЗА СВЕРДЛОВСКИЙ РОК!
* * *
Двоятся и пляшут, и скачут со стен
зеленые цифры, пульсируют стены.
С размаху и сразу мутируют гены,
бессмысленно хлопая, как автоген.
И только потом раздвоится рефрен;
большую колоду тасуют со сцены,
крестовая дама выходит из пены,
и пена полощется возле колен.
...Спи, хан половецкий, в своем ковыле.
Все пьяны и сыты, набиты карманы,
как черные чашки, стоят океаны,
зарубки на дереве — как на шкале.
ЛИРИЧЕСКОЕ
Ночь эта — теплая, как радиатор.
В ночи такие, такого масштаба,
я забываю, что я гениален.
Лирика душит, как пьяная баба.
Звезды стоят неподвижно и слабо.
Свет их резиновый — спилен и свален.
То недоступен, то в доску лоялен,
как на погонах начальника штаба.
Распространяя себя, как кроссворд,
к темному пирсу идет пароход.
* * *
И Шуберт на воде. И Пушкин в черном теле.
И Лермонтова глаз, привыкший к темноте.
И научился вам, блаженные качели,
слоняясь без ножа по призрачной черте.
Как будто я повис в общественной уборной
на длинном векторе, плеснувшем сгоряча.
Уже моя рука по локоть в жиже черной —
и тонет до плеча...
ПИТЕР БРЕЙГЕЛЬ
За харчевней вытрезвитель.
А над ним — железный флюгер.
По дороге топал Питер,
по большой дороге Брейгель.
Как на глобусе, наклонна
полупьяная Европа.
С караваном до Лиона,
ну, а дальше — автостопом.
Ну, а дальше — как попало.
Ничего тут не попишешь.
В Антверпене он покакал,
а во Франции пописал.
В голове гуляет ветер.
Дождь на склонах травки вытер.
Хорошо шагает Питер.
Хорошо рисует Питер!
В Нидерландах скукотища.
Книжки жгут — и всем приятно.
А в Италии жарища.
И рисуют — непонятно...
А в Италии рисуют –
как нигде не нарисуют.
Только кто так нарисует,
так, как Питер нарисует!
Дальше к югу — больше перца,
алкоголя или босха.
Под телегой в поле Питер
засыпает, пьяный в доску.
Он проспит четыре века.
И проснется — очень трезвый.
И потопает. Со смехом.
По дороге. По железной.
Мимо сада-огорода,
эх, мимо бани-ресторана,
эх, мимо бомбы водородной,
эх, мимо девочек в порту!
ДУМА
Лимон — сейсмограф солнечной системы.
Поля в припадке бешеной клубники.
Жужжит пчела, пробитая навылет,
и яблоко осеннее кислит.
Свет отдыхает в глубине дилеммы.
Через скакалку прыгает на стыке
валентных связей, сбитых на коленках,
и со стыда, как бабочка, горит.
И по сварному шву инвариантов
пчела идет в гремящей стратосфере,
завязывает бантиком пространство,
на вход и выход ставит часовых.
Она на вкус разводит дуэлянтов.
Косит в арифметическом примере
и взад пятки не сходятся с ответом,
дробя остаток в кольцах поршневых.
Она нектаром смазана и маслом.
Ее ни дождь не сносит и ни ветер.
Она в бутылку лезет без бутылки
и раскрывает ножик без ножа.
И с головой в критическую массу
она уходит, складывая веер.
Она берет копилку из копилки,
с ежом петлю готовит на ужа.
И на боку в декартовой модели
лежит на полосатеньком матраце,
уже не ставит крестик или нолик,
но крест и ноль рисует на траве.
Она семь тел выстраивает в теле.
Ее каркас подвешен на каркасе.
И роль ее — ни шарик и ни ролик.
Ей можно кол тесать на голове.
Она не может сесть в чужие санки.
Хватается за бабку и за дедку.
Она хоть зубы покладет на полку,
но любит всех до глубины души.
Как говорил какой-то Ванька Встаньке:
— Сегодня хрен намного слаще редьки.
В колеса палкам можно ставить елки,
а ушки на макушке хороши.
За миллионы лет ужасной страсти
прибой не дефлорировал утеса.
Две девственницы схожи, как две капли.
А жизнь и смерть — как масло и вода.
И на каком году советской власти
наган уже прирос к бедру матроса.
И, собирая речь свою по капле,
я повторяю, словно провода:
— Какой бы раб ни вышел на галеру,
какую бы с вас шкуру ни спускали,
какое бы здесь время ни сбесилось,
какой бы мне портвейн ни поднесли.
Какую бы ни выдумали веру,
какая бы посуда ни летала,
и сколько бы их там ни уместилось
на кончике останкинской иглы,
в пространстве между пробкой и бутылкой,
в зазоре между костью и собакой
еще вполне достаточно простора,
в пространстве между ниткой и иглой,
в пространстве между пулей и затылком,
в пространстве между телом и рубахой,
где человек идет по косогору,
укушенный змеей, пчелой...
ДОБАВЛЕНИЕ К СОПРОМАТУ
Чтобы одной пулей
погасить две свечи,
нужно последние расположить так,
чтобы прямая линия,
соединяющая мушку
с прорезью планки прицеливания,
одновременно проходила бы
и через центры обеих мишеней.
В этом случае, произведя выстрел,
можно погасить обе свечи
при условии, что пуля
не расплющится о пламя первой.
* * *
Когда наугад расщепляется код,
как, сдвоившись над моментальным проходом,
мучительно гений плывет над народом
к табличке с мигающей надписью "вход".
Любые системы вмещаются в код.
Большие участки кодируют с ходу.
Ночной механизмик свистит за комодом —
и в белой душе расцветает диод.
Вот маленький сад, а за ним — огород.
Как сильно с периодом около года
взлетала черемуха за огородом,
большая и белая, как водород!
* * *
Когда, совпав с отверстиями гроз,
заклинят междометия воды,
и белые тяжелые сады
вращаются, как жидкий паровоз,
замкните схему пачкой папирос,
где "беломор" похож на амперметр.
О, как равновелик и перламутров
на небесах начавшийся митоз!
Я говорю, что я затем и рос
и нажимал на смутные педали,
чтоб, наконец, свинтил свои детали
сей влажный сад
в одну из нужных поз.
ВЕНЕРА
Устав висеть на турнике,
ушла, а руки —
позабыла.
И там, где кончились перила,
остановилась в тупике.
Уже по грудь в тугом песке,
империя вокруг басила.
Смеркался день.
Живот знобило.
И глаз, как чудный лепесток,
дождем и снегом заносило...
И наклоняясь, как попить,
и принужденно улыбаясь,
бризантная!
и золотая...
кого здесь, господи, любить?
К ВОПРОСУ О ЗАЩИТЕ СРЕДЫ
1
Цветы не пахнут. Пахнет самосвал.
Два трактора буксуют на дороге.
Четыре агронома, свесив ноги,
сидят на стульях около реки.
Сидят и смотрят вдаль из-под руки
туда, где жар закатов остывает.
И восемь рыбок медленно всплывают
внизу, как телефонные звонки.
Они зажарят мясо — и съедят.
Задвинут речь, и свалит их зевота.
Потом внезапно вспомнят, что суббота,
и спиннинги над ними засвистят.
К ним подойдет, расталкивая плес,
гофрированный гад из мезозоя,
он без сапог, на нем пальто чужое,
он весь — как бронепоезд без колес.
В лесах же, где оставлен был зазор
для наугад блуждающего взора,
попрет вовсю естественный отбор,
но в сторону отсутствия отбора.
Как хорошо в корпускулярный хлам
уйти с башкой, вращаясь, как Коперник,
и, наступив с размаху в муравейник,
провозгласить:
— Природа есть не храм!
Московский лес игрушечно кипит.
В нем зайцы мрут и плавают министры.
А он стоит, промытый, как транзистор,
и щелкает, и дышит, и свистит...
2
Сама в себе развешана природа:
на холмах экспонируют холмы
своих холмов округлости, где мы
гуляем в котелках и с веерами, —
мужчины в брюках, дамы с топорами,
собачки с автоматиками и
небритый Марк в рубашке из бензина.
За деньги можно, вынимая рук
пустые клешни из вечерних брюк,
смотреть, как развивается природа:
налево лес, направо вытрезвитель,
а прямо — речка в собственном соку
и пароход, похожий на клюку,
а паровоз над ними, как числитель.
Прекрасен лес и в лесе человек!
Я так люблю варенье из малины,
по тропкам послоняться и набрать
для интересу пучеглазых шишек
и возвратиться к ужину домой...
А загорится — бомбами затушим!
* * *
Ласточка с весною...
В глуши коленчатого вала,
в коленной чашечке кривой
густая ласточка летала
по возмутительной кривой.
И вылетала из лекала
в том месте, где она хотела,
но ничего не извлекала
ни из чего, там, где летала.
Ей, видно, дела было мало
до челнока или затвора.
Она летала как попало,
но не оставила зазора
ни между Севером и Югом,
ни между Дарвином и Брутом,
как и диаметром и кругом,
как и термометром и спрутом.
Ах, между Женей и Андреем,
ах, между кошкой и собакой,
как между гипер- и бореем,
как между ютом или баком,
как между кровью и стамеской,
как между Богом или чертом,
не наведенная на резкость,
не опрокинутая в плоскость,
в чулане вечности противном
над безобразною планетой,
летала ласточка активно,
и я любил ее за это.
* * *
В густых металлургических лесах,
где шел процесс созданья хлорофилла,
сорвался лист. Уж осень наступила
в густых металлургических лесах.
Там до весны завязли в небесах
и бензовоз, и мушка дрозофила.
Их жмет по равнодействующей сила,
они застряли в сплющенных часах.
Последний филин сломан и распилен
и, кнопкой канцелярскою пришпилен
к осенней ветке книзу головой,
висит и размышляет
головой,
зачем в него с такой ужасной силой
вмонтирован бинокль полевой?
* * *
Туда, где роща корабельная
лежит и смотрит, как живая,
выходит девочка дебильная,
по желтой насыпи гуляет.
Ее, для глаза незаметная,
непреднамеренно хипповая,
свисает сумка с инструментами,
в которой дрель, уже не новая.
И вот, как будто полоумная
(хотя вообще она — дебильная)
она по болтикам поломанным
проводит стершимся напильником.
Чего ты ищешь в окружающем
металлоломе, как приматая,
ключи вытаскиваешь ржавые,
лопатой бьешь по трансформатору?
Ей очень трудно нагибаться,
она к болту на 28
подносит ключ на 18,
хотя никто ее не просит.
Ее такое время косит,
в нее вошли такие бесы...
Она обед с собой приносит,
а то и вовсе без обеда.
Вокруг нее свистит природа
и электрические приводы.
Она имеет два привода
за кражу дросселя и провода.
Ее один грызет вопрос,
она не хочет раздвоиться —
то в стрелку может превратиться,
то в маневровый паровоз.
Ее мы видим здесь и там,
и, никакая не лазутчица,
она шагает по путям,
она всю жизнь готова мучиться,
но не допустит, чтоб навек
в осадок выпали, как сода,
непросвещенная природа
и возмущенный человек!
ПЕЙЗАЖ
В электролите плотных вечеров,
где вал и ров,
веранды и сирени,
и деревянный сумрак на ступенях,
ступеньками спускающийся в ров,
корпускулярный, правильный туман
раскачивает маятник фонарный,
скрипит фонарь, и свет его
фанерный
дрожит и злится, словно маленький шаман.
Недомоганье.
Тоненький компот.
Одна больная гласная поет,
поет и зябнет, поджимая ноги,
да иногда замрет на полдороге,
да иногда по слабенькой дороге
проедет
трикотажный
самолет...
ИЗ ПОЭМЫ "ЛИЦОМ К ПРИРОДЕ"
1
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
МАСТЕРА ПО РЕМОНТУ КРОКОДИЛОВ
Обратный адрес: Спецлечебница для дебилов.
Я Мастер по ремонту крокодилов.
Закончил соответствующий вуз.
Хочу пойти в МИМО, но я боюсь,
что в эту фирму не берут дебилов.
Я создал новый тип. Я начинал с нуля.
Я думаю, что вы меня поймете.
Я счастлив был, когда на бреющем полете
он пролетал колхозные поля!
Мы были все недальняя родня.
Среди насмешек и неодобренья
они взлетали в воздух у меня,
лишенные клыков и оперенья.
Но, видно, бес вошел в ту ночь в меня,
и голос мне сказал: "Чтобы задаром
он не пропал, ему нужна броня".
И вот я оснастил его радаром.
Я закупил английский пулемет,
на хвост поставил лазерную пушку...
Последний раз его видали в Кушке,
меня поймали, выбрили макушку,
и вот о нем не знаю целый год.
Хотя, конечно, говорящий клоп
полезнее, чем клоп неговорящий,
но я хочу работы настоящей,
в которой лучше действует мой лоб.
Прошу вернуть меня назад обратно.
(Не верьте, что болтают про меня).
И мы с моим биноклем семикратным
продолжим изучение огня!
2
Извивается, как керосин,
непристойная гладь озерная.
Бросишь бомбу — всплывут караси.
Кинешь трешку — всплывет ледяная.
ОПИСАНИЕ МЕЛЬНИЧНОГО АППАРАТА
Мне триста лет. Мой механизм распался,
перебирая в пальцах этот ветер,
гребя на месте, деревянный мозг,
куда б ни шел, повсюду натыкался
на пустоту. Я никого не встретил,
кто мне помог бы перекинуть мост
от этой потемневшей крестовины,
расплющенной со страшным напряженьем
усилием, похожим на усы,
до глубины, где, подставляя спины
раздавленному надвое теченью,
вращаются такие же винты.
Напрасно я стремился, пропуская
изрезанную плоскостью громаду
сквозь пищеводы приводных ремней,
заделать брешь в сознании. Глухая
струилась плоть, подобно водопаду,
и исчезала между двух камней.
Я видел степь и дерзкий элеватор,
и поршневые страсти Ползунова,
и террикон, и домну на крови.
Я расправлял сознанье, как локатор,
но, как всегда, недоставало снова
хорошей смазки, дружбы и любви.
Мне триста лет. Под жаворонком жирным,
купающемся в небе оловянном,
я лопасть побелевшую держу
и, как пилой заржавленной, по жилам,
рассохшимся, пустым и деревянным
таким подобьем ножика вожу.
И вдаль гляжу.
* * *
Да здравствует старая дева,
когда, победив свою грусть,
она теорему Виета
запомнила всю наизусть,
всей русской душою проникла,
всем пламенем сердца вошла
и снова, как пена, возникла
за скобками быта и зла!
Она презирает субботу,
не ест и не пьет ничего.
Она мозговую работу
поставила выше всего.
Ее не касается трепет
могучих инстинктов ее.
Все вынесет, все перетерпит
суровое тело ее,
когда одиноко и прямо
она на кушетке сидит
и, словно в помойную яму,
в цветной телевизор глядит.
Она в этом кайфа не ловит,
но если страна позовет
коня на скаку остановит,
в горящую избу войдет!
Малярит, латает, стирает,
за плугом идет в борозде,
и северный ветер играет
в косматой ее бороде!
Она ничего не кончала,
но мысли ее торжество,
минуя мужское начало,
уходит в начало — всего.
Сидит она, как в назиданье,
и с кем-то выходит на связь,
как бы над домашним заданьем,
над всем мирозданьем склонясь.
ПЕРЕДЕЛКИНО
Лунный серп, затонувший в Море дождей,
задевает углами погибших людей,
безымянных, невозвращённых.
То, что их позабыли, не знают они,
по затерянным сёлам блуждают огни
и ночами шуршат в телефонах.
Двери настежь, а надо бы их запереть,
да не знают, что некому здесь присмотреть
за покинутой ими вселенной.
И дорога, которой их увели,
так с тех пор и висит, не касаясь земли —
только лунная пыль по колено.
Между ними и нами не ревность, а ров,
не порывистой немощи смутный покров,
а снотворная скорость забвенья.
Но душа из безвестности вновь говорит,
ореол превращается в серп и горит,
и шатается плач воскресенья.
ЯРМАРКА
Взлетает косолапый самолетик
и вертится в спортивных небесах.
То замолчит, как стрелка на весах,
то запоет, как пуля на излете.
Пропеллер — маг и косточка в компоте.
И крепдешин, разорванный в ушах.
Ушли на дно, туда, как вечный шах,
в себя, как вечный двигатель в работе.
Упали друг на друга
без рубах.
В пространстве между костью и собакой
Вселенная — не больше бензобака,
и теплая, как море или пах.
* * *
1
Урок естествознания лежал,
подробно уничтоженный на карте.
А для других отверстий в коридоре
большие окончания несли.
Был весь процесс продуман до конца.
И мы сидели, умные, как греки.
За рисованьем шло чистописанье
а на труду лепили огурцы.
А вечером уборщицы в тиши
переставляли рамки полушарий,
и старческие "ахи" или вздохи
слышны были на разных полюсах...
2
Был педагог медлительный и старый.
А по утрам старательный и хмурый.
Вносил два новых перпендикуляра,
и это называлось физкультурой.
Физической культурой.
Летний день
мы звали "всесоюзною линейкой".
За рисованьем шло чистописанье,
а на труду
лепили огурцы!
* * *
Игорь Александрович Антонов,
ваша смерть уже не за горами.
То есть через несколько эонов ты,
как светоч, пролетишь над нами.
Пролетишь, простой московский парень,
полностью, как Будда, просветленный.
На тебя посмотрят изумленно
Рамакришна, Кедров и Гагарин.
Я уже давно не верю сердцу,
но я твердо помню: там, где ты
блеванул, открыв культурно дверцу,
на асфальте выросли цветы!
Кали-Юга — это центрифуга.
Потому, чтоб с круга не сойти,
мы стоим, цепляясь друг за друга,
на отшибе Млечного Пути.
Потому-то в жизни этой гадской,
там, где тень наводят на плетень,
на подвижной лестнице Блаватской
я займу последнюю ступень...
А когда навеки план астральный
с грохотом смешается с земным,
в расклешенных джинсах иностранных
как Христос, пройдешь ты по пивным.
К пьяницам сойдешь и усоногим,
к тем, кто вовсе не имеет ног,
и не сможешь называться йогом,
кто тебя не пустит на порог.
И когда в последнем воплощенье
соберешь всего себя в кулак,
пусть твое сверхслабое свеченье
поразит невежество и мрак!
Подойдешь средь ночи к телефону —
аж глаза вылазят из орбит:
Игорь Александрович Антонов,
как живой с живыми говорит.
Гений твой не может быть измерен.
С южных гор до северных морей
ты себя навек запараллелил
с необъятной родиной моей.
* * *
И рация во сне, и греки в Фермопилах.
Подробный пересказ, помноженный кнутом,
в винительных кустах,
в сомнительных стропилах,
в снежинке за окном.
Так трескается лед, смерзаются и длятся
охапки хвороста, и вертикальные углы,
в компасе не живут, и у Декарта злятся,
летят из-под пилы...
К ВОПРОСУ О ДЛИНЕ ВЗГЛЯДА
Как замеряют рост идущим на войну,
как ходит взад-вперед рейсшина параллельно,
так этот длинный взгляд, приделанный к окну,
поддерживает мир по принципу кронштейна.
Потусторонний взгляд. Им обладал Эйнштейн.
Хотя, конечно, в чем достоинство Эйнштейна? —
Он, как пустой стакан, перевернул кронштейн,
ничуть не изменив конструкции кронштейна.
Мир продолжал стоять. Как прежде на китах.
Но нам важней сам факт существованья взгляда,
а уж потом все то, что видит он впотьмах.
Важна его длина. Длина пустого взгляда.
Отсюда сам собой рождается наш взгляд
на поднятый вопрос длины пустого взгляда,
что сумма этих длин, что каждая есть — взгляд,
равна одной длине, длине пустого взгляда.
...Поддерживает мир. Чтоб плоскость городов
стояла на весу, как жесткая система.
Пустой кинотеатр. И днище гастронома.
И веток метроном, забытый между стен.
ДРУЖЕСКОЕ ПОСЛАНИЕ АНДРЕЮ КОЗЛОВУ В ГОРОД СВЕРДЛОВСК ПО ПОВОДУ ГЛАСНОСТИ
Привет тебе, блистательный Козлов!
В Москве зима, все движется со скользом.
В пивбарах квас, а в ресторанах — плов.
Последний Пленум был не в нашу пользу.
Вчера опять я был в Политбюро
и выяснил, как Ельцина снимали.
Все собрались в Георгиевском зале,
шел сильный газ, и многих развезло.
И тут с ножом он вышел из угла,
высокий, стройный, в вылинявшей тройке,
и надпись "Ножик в спину перестройке"
по лезвию затейливая шла.
И так сказал: "Все бред и ерунда!
К свободе путь да будет кровью полит.
Вас надо всех немедленно уволить,
чтоб я занял ваш самый главный пост!"
Ему резонно отвечал Егор,
с достоинством, спокойно
и без мата:
"Ты сильный парень, но на дипломата
не тянешь, Боря. Положи топор!"
Лучась улыбкой доброй, пряча взгляд,
подумал вслух начальник всех министров:
"Мы вместе с ним ходили в детский сад,
уже тогда прослыл он экстремистом".
Прикрыв глаза холеною рукой
и трогая подмышкой портупею,
сказал с ухмылкой Чебриков: "Не смею
вам возразить, но сам ты кто такой?!"
Тут Язов круто тему повернул
и навинтил на ствол пламегаситель:
"Кто поднял меч на спецраспределитель,
умрет от этой пули. Встань на стул!.."
Все повскакали с мест и под галдеж,
чтоб сзади не зашли и не связали,
он отскочил к стене и бросил нож
на длинный стол в Георгиевском зале.
Потом его прогнали через строй...
Представь, Козлов, в Георгиевском зале!
Один не бил, не помню, кто такой.
Он крикнул напоследок, чтоб мы знали:
"Я вольный каменщик, я ухожу в Госстрой!"
Прости, Козлов, я это так слыхал.
А может, было все гораздо хуже.
Я гласностью, как выстрелом, разбужен.
Хочу сказать — убили наповал.
О гласности, Козлов, я все о ней,
голубушке, которой так и нету.
Зато лафа подвальному поэту:
чем меньше гласности, тем мой язык длинней.
...В Москве зима, зима не в нашу пользу.
В пивбарах квас, а в ресторанах плов.
Как говорится, нож прошел "со скользом"...
Привет тебе, блистательный Козлов!
ПАМЯТНИК
Я добрый, красивый, хороший
и мудрый, как будто змея.
Я женщину в небо подбросил —
и женщина стала моя.
Когда я с бутылкой "массандры"
иду через весь ресторан,
весь пьян, как воздушный десантник,
и ловок, как горный баран,
все пальцами тычут мне в спину,
и шепот вдогонку летит:
— Он женщину в небо подкинул —
и женщина в небе висит...
Мне в этом не стыдно признаться:
когда я вхожу, все встают
и лезут ко мне обниматься,
целуют и деньги дают.
Все сразу становятся рады
и словно немножко пьяны,
когда я читаю с эстрады
свои репортажи с войны,
и дело до драки доходит,
когда через несколько лет
меня вспоминают в народе
и спорят, как я был одет.
Отважный, красивый и быстрый,
собравший все нервы в комок,
я мог бы работать министром,
командовать крейсером мог!
Я вам называю примеры:
я делать умею аборт,
читаю на память Гомера
и дважды сажал самолет.
В одном я виновен, но сразу
открыто о том говорю:
я в космосе не был ни разу
и то потому, что курю.
Конечно, хотел бы я вечно
работать, учиться и жить
во славу потомков беспечных
и в пику детекторам лжи,
чтоб каждый, восстав из рутины,
сумел бы сказать, как и я:
я женщину в небо подкинул —
и женщина стала моя!
ПРИМИТИВНЫЕ МЫСЛИ
Идиотизм, доведенный до автоматизма.
Или последняя тучка рассеянной бури.
Мальчик-Зима поутру накурившийся дури.
Автоматизм, доведенный до идиотизма.
Сколько еще в подсознанье активных завалов,
тайной "торпедой" до первой бутылки подшитых.
Как тебя тащит от дзэна, битлов, до "металла",
и от трегубовских дел до правозащитных.
Я-то надеялся все это вытравить разом
в годы застоя, как грязный стакан протирают.
Я-то боялся, что с третьим открывшимся глазом
подзалетел, перебрал, прокололся, как фраер...
Все примитивно вокруг под сиянием лунным,
всюду родимую Русь узнаю, и противно,
думая думу, лететь мне по рельсам чугунным.
Все примитивно. Так надо еще примитивней.
Просто вбивается гвоздь в озверевшую плазму.
В пьяном пространстве прямая всего конструктивней.
Чистит солдат асидолом законную бляху
долго и нудно. А надо — еще примитивней.
Дробь от деления — вечнозеленый остаток
мозг продувает навылет, как сверхпроводимость.
Крен не заметен на палубах авиаматок.
Только куда откровенней прямая судимость.
Русобородый товарищ, насквозь доминантный,
бьет кучерявого в пах: почему рецессивный?..
Все гениальное просто, но вот до меня-то
не дотянулся, подумай, ударь примитивней.
Разница между "московским очком" и обычным
в том, что "московское", как бы оно ни наивно,
чем-то отмечено точным, конкретным и личным.
И... примитивным, вот именно, да — примитивным.
И в восьмистишия гения, в мертвую зону
можно проход прорубить при прочтенье активном.
Каждый коан, предназначенный для вырубона,
прост до предела, но ленточный глист — примитивней.
Ищешь глубокого смысла в глубокой дилемме,
жаждешь банальных решений, а не позитивных...
С крыши кирпич по-другому решает проблемы:
точно, жестоко, бессмысленно и примитивно.
Кто-то хотел бы, как дерево, стать у дороги.
Мне бы хотелось, как свиньи стоят у корыта,
к числам простым прижиматься, простым и убогим
и примитивным, как кость в переломе открытом.
* * *
Сгорая, спирт похож на пионерку,
которая волнуется, когда перед костром,
сгорая от стыда, завязывает галстук на примерку.
Сгорая, спирт напоминает речь
глухонемых, когда перед постелью
их разговор становится пастелью
и кончится, когда придется лечь.
Сгорая, спирт напоминает воду.
Сгорая, речь напоминает спирт.
Как вбитый гвоздь, ее создатель спит,
заподлицо вколоченный в свободу.
А. П-ВУ
...я бы кальцием в веточке высох...
(АЛ.)
1
Дорога выходит из леса,
и снова во весь разворот:
еврейский погром разновесов,
разнузданный теннисный корт.
И снова двоичная смута
у входа встает на ребро.
Невидимой астмой раздуто
бетонное горло метро.
Налево пойдешь — как нагайка
огреет сквозняк новостей.
Направо — опять контр-гайка
срезает резьбу до костей.
Я вычерпал душу до глины,
до черных астральных пружин,
чтоб вычислить две половины
и выйти один на один
с таким оголтевшим китайцем,
что, сколько уже ни крути —
не вычерпать, как ни пытайся,
блестящую стрелку в груди.
Не выправить пьяного жеста,
включенного, как метроном,
не сдвинуться с этого места.
Чтоб мне провалиться на нем.
2
Между солнцем горящим и спичкой здесь нет разногласий.
Если путь до звезды, из которой ты только возник,
подчиняется просто количеству стертых балясин1,
мы споткнулись уже, слава богу, на первой из них.
Я бы магнием стал, "я бы кальцием в веточке высох",
сократился на нет, по колени ушел в домино,
заострился в иголке, в золе, в концентрических осах.
Я бы... крысу убил, поглупел. Я бы снялся в кино!
В вертикальных углах, в героической их канители
этот взгляд мимо цели и миниатюрный разгром...
Сон встает на ребро. Обнажаются мели:
полупьяный даос. Парадокс близнецов.
Ход конём.
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ СТИХИ
"Шаг в сторону — побег".
Наверно, это кайф —
родиться на земле
конвойным и Декартом.
Гусаром теорем! —
прогуливаясь, как
с ружьем наперевес,
с компьютерами Спарты.
Какой погиб поэт
в Уставе корабельном!
Ведь даже рукоять
наборного ножа,
нацеленная вглубь,
как лазер самодельный,
сработана как бред,
последний ад ужа.
Так, выдохнув, язык
выносит бред пословиц
на отмель словарей,
откованных, как Рим.
В полуживой крови
гуляет электролиз,
невыносимый хлам,
которым говорим.
Какой-то идиот
придумал идиомы,
не вынеся тягот,
под скрежет якорей,
чтоб вы мне про Фому,
а я вам — про Ерёму.
Читатель рифмы ждет...
Возьми ее, нахал.
"Шаг в сторону — побег".
Смотри на вещи прямо:
Бретон сюрреалист,
а Пушкин был масон.
И ежели далай,
то непременно — лама,
а если уж "Союз",
то значит — "Аполлон".
И если Брет, то Гарт,
Мария, то Ремарк,
а кум, то королю,
а лыжная, то база,
коленчатый, то вал,
архипелаг... здесь шаг
чуть в сторону, пардон,
мой ум зашел за разум.
* * *
Иерониму Босху, изобретателю прожектора
1
Я смотрю на тебя из настолько глубоких могил,
что мой взгляд, прежде чем до тебя добежать, раздвоится.
Мы сейчас, как всегда, разыграем комедию в лицах:
тебя не было вовсе, я тоже не был.
Мы не существовали в неслышной возне хромосом,
в этом солнце большом или белой большой протоплазме.
Нас еще до сих пор обвиняют в подобном маразме,
в первобытном бульоне карауля с поднятым веслом.
Мы сейчас, как всегда, попытаемся снова свести
траектории тел. Вот условие первого хода:
если высветишь ты близлежащий участок пути,
я тебя назову существительным женского рода.
Я, конечно, найду в этом хламе, летящем в глаза,
надлежащий конфликт, отвечающий заданной схеме.
Так, всплывая со дна, треугольник к своей теореме
прилипает навечно. Тебя надо еще доказать.
Тебя надо увешать каким-то набором морфем
(в ослепительной форме осы заблудившийся морфий),
чтоб узнали тебя, каждый раз в соответственной форме
обладатели тел. Взгляд вернулся к начальной строфе.
Я смотрю на тебя из настолько глубоких... Игра
продолжается, ход из меня прорастет, как бойница.
Уберите конвой, мы играем комедию в лицах.
Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.
Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.
У меня под ногой (когда плюну, на них попаду)
шли толпой бегуны в непролазном и синем аду
и, как тонкие вши, шевелились на них номера.
У меня за спиной шелестел нарисованный рай,
и по краю его, то трубя, то звеня за версту,
это ангел проплыл, или новенький чистый трамвай,
словно мальчик косой с металлической трубкой во рту.
И пустая рука повернет, как антенну, алтарь
и внутри побредет сам с собой разминувшийся сын,
заблудившийся в мокром и дряблом строенье осин,
как развернутый ветром бумажный хоккейный вратарь.
Кто сейчас расчленит этот сложный язык и простой,
этот сложенный вдвое и втрое, как винт теоремы
намотавшийся смысл, всей длиной, шириной, высотой
этот встроенный в ум и утроенный ужас системы.
Вот божественный знак — прогрессирует ад,
концентрический холод к тебе подступает кругами.
Я смотрю на тебя — загибается взгляд
и кусает свой собственный хвост, и в затылок стучит сапогами.
И в орущем табло застревают последние дни,
и бегущий олень зафиксирован в мерзлом полене.
Выплывает со дна, подо льдом, годовое кольцо растолкни —
он сойдется опять и поставит тебя на колени,
где трехмерный колодец не стоит плевка,
Архимед по колени в грязи и секущая плоскость татар.
В этом мире косом существует прямой пистолетный удар,
но, однако, и он не прямей, чем прямая кишка.
И в пустых небесах
небоскреб только небо скребет,
так же, как волкодав никогда не задавит пустынного волка,
и когда в это мясо и рубку (я слово забыл) попадает
твой хребет —
пропоет твоя глотка!
2
В кустах раздвинут соловей.
Над ними вертится звезда.
В болоте стиснута вода,
как трансформатор силовой.
Летит луна над головой,
на пустыре горит прожектор
и ограничивает сектор,
откуда подан угловой.
* * *
Осыпается сложного леса пустая прозрачная схема,
шелестит по краям и приходит в негодность листва.
Вдоль дороги пустой провисает неслышная лемма
телеграфных прямых, от которых болит голова.
Разрушается воздух, нарушаются длинные связи
между контуром и неудавшимся смыслом цветка,
и сама под себя наугад заползает река,
а потом шелестит, и они совпадают по фазе.
Электрический ветер завязан пустыми узлами,
и на красной земле, если срезать поверхностный слой,
корабельные сосны привинчены снизу болтами
с покосившейся шляпкой и забившейся глиной резьбой.
И как только в окне два ряда отштампованных ёлок
пролетят, я увижу: у речки на правом боку
в непролазной грязи шевелится рабочий поселок
и кирпичный заводик с малюсенькой дыркой в боку...
Что с того, что я не был здесь целых одиннадцать лет?
За дорогой осенний лесок так же чист и подробен.
В нем осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин
у ночного костра мне отлил из свинца пистолет.
Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване,
там невеста моя на пустом табурете сидит.
Там бредет моя мать то по грудь, то по пояс в тумане,
и в окошко мой внук сквозь разрушенный воздух глядит.
Я там умер вчера, и до ужаса слышно мне было,
как по твердой дороге рабочая лошадь прошла,
и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила,
лошадиная сила вращалась, как бензопила.
* * *
Бессонница. Гомер ушел на задний план.
Я Станцами Дзиан набит до середины...
Система всех миров похожа на наган,
работающий здесь с надежностью машины.
Блаженный барабан разбит на семь кругов
и каждому семь раз положено развиться
и каждую из рас, подталкивая в ров,
до света довести, как до самоубийства.
Как говорил поэт, сквозь револьверный лай
(заметим на полях: и сам себе пролаял)
мы входим в город-сад или в загробный рай,
ну, а по-нашему, так в Малую Пралайю
На 49 Станц всего один ответ,
и занимает он двухтомный комментарий.
Я понял, человек спускается, как свет,
и каждый из миров, как выстрел, моментален.
На 49 Станц всего один прокол:
куды плывете вы, когда бы не Елена?
Куда ни загляни, везде ее подол.
Во прахе и крови скользят ее колена.
Все стянуто ее свирепою уздою.
Куда ни загляни — везде ее подол.
И каждый разговор кончается Еленой,
как говорил поэт, переменивший пол.
Но Будда нас учил: у каждого есть шанс,
никто не избежит блаженной продразверстки.
Я помню наизусть все 49 Станц,
чтобы не путать их с портвейном "777".
Когда бы не стихи, у каждого есть шанс.
Но в прорву эту все уносится со свистом:
и 220 вольт, и 49 Станц,
и даже 27 бакинских коммунистов.
* * *
И.М.
На холмах Грузии лежит такая тьма,
что я боюсь, что я умру в Багеби2.
Наверно, Богу мыслилась на небе
земля как пересыльная тюрьма.
Какая-то такая полумгла,
что чувствуется резкий запах стойла.
И кажется, уже разносят пойло,
но здесь вода от века не текла.
— Есть всюду жизнь, и здесь была своя, —
сказал поэт и укатил в Европу.
Сподобиться такому автостопу
уже не в состоянье даже я.
Неприхотливый город на крови
живет одной квартирой коммунальной,
и рифмы не стесняется банальной,
сам по себе сгорая от любви.
И через воды мутные Куры,
непринужденно руку удлиняя,
одна с другой общается пивная,
протягивая "ронсон" — прикури!
Вдвойне нелеп здесь милиционер,
когда, страдая от избытка такта,
пытается избавиться от факта
не права-нарушения — манер...
Я от Кавказа делаюсь болтлив.
И, может быть, сильней, чем от "кавказа".
Одна случайно сказанная фраза
сознанье обнажает, как отлив,
а там стоит такая полумгла,
что я боюсь, что я умру в Багеби.
Наверно, Богу мыслился на небе
наш путь как вертикальная шкала.
На Красной площади всего круглей земля.
Всего горизонтальней трасса БАМа.
И мы всю жизнь толчемся здесь упрямо,
как Вечный Жид у вечного нуля.
И я не понимаю, хоть убей,
зачем сюда тащиться надо спьяну,
чтобы тебя пристукнул из нагана
под Машуком какой-нибудь плебей.
РЕПОРТАЖ ИЗ ГУНИБА3
"Куда ведет тебя свободный ум".
И мой свободный ум из Порт-Петровска4,
хотя я по природе тугодум,
привел меня к беседке шамилевской.
Вот камень. Здесь Барятинский сидел.
Нормальный камень, выкрашенный мелом.
История желает здесь пробела?
Так надо красным, красным был пробел.
Он что ли сам тогда его белил?
История и это умолчала.
Барятинский? Не помню, я не пил
с Барятинским. Не пью я с кем попало.
Доска над камнем, надпись, все путем.
Князь здесь сидел. Фельдмаршал. Это ново.
Но почему-то в надписи о том,
кто где стоял, не сказано ни слова.
Да, камень, где Барятинский сидел...
Любил он, сидя, принимать (такое прощается)
плененных — масса дел.
Плененные, как самое простое,
сдаваться в плен предпочитали, стоя,
наверно, чтоб не пачкаться о мел.
Один грузин (фамилию соврем,
поскольку он немножко знаменитый)
хотел сюда приехать с динамитом.
Вот было б весело, вот это был бы гром!
Конечно, если б парни всей земли
с хорошеньким фургоном автоматов,
да с газаватом5, ой, да с айгешатом6,
то русские сюда бы не прошли.
К чему я щас все это говорю?
К тому, что я претензию имею.
Нет, не к Толстому, этим не болею,
берите выше — к русскому царю.
Толстой, он что? Простой артиллерист:
прицел, наводка, бац — и попаданье:
Шамиль тиран, кошмарное созданье,
шпион английский и авантюрист.
А царь — он был рассеян и жесток.
И так же, как рассеянный, жестоко
вместо перчатки на руку носок
натягивает, морщась, так жестоко
он на Россию и тянул Восток.
Его, наверно, раздражали пятна
на карте или нравился Дербент.
Это, конечно, маловероятно,
хотя по-человечески понятно:
оно приятно, все-таки Дербент!
— В Париже скучно, едемте в Дербент...
Или:
— Как это дико, непонятно —
назначен
губернатором
в Дербент!
* * *
О чем базарите, квасные патриоты?
Езжайте в Грузию, прочистите мозги.
На холмах Грузии, где не видать ни зги,
вот там бы вы остались без работы.
Богаты вы, едва из колыбели,
вот именно, ошибками отцов.
И то смотрю, как все поднаторели,
кто в ЦэДээЛе, кто в политотделе...
Но как бы вас масоны ни споили,
я верю, что в обиду вас не даст
Калашников, Суворов, Джугашвили,
Курт Воннегут,
вельвет и "адидас"!
НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА ДЕЗИНФОРМАЦИИ ПОЛКОВНИК БОКОВ
Начальник Отдела дезинформации полковник Боков
просыпается рано —
ему надо многое успеть.
Начальник Отдела дезинформации презирает информацию,
идущую с телеэкрана,
но для начальника Отдела дезинформации
отсутствие информации — смерть.
И в Гайд-парке, и в Луна-парке, и в парке Горького
полковник Боков спокоен, как Бог.
В мире возрастающей информации любая информация убога.
Королева информации — дезинформация.
Он входит в бетонный бокс.
— Сегодня солнце зайдет на востоке!
А как ты хотел?
Это начальник Отдела дезинформации полковник Боков
принимает Отдел.
Он тянется к телефону — и страна становится на ребро,
и народы скатываются к одному боку.
Вы думали, это "Арканы Таро"?
Это начальник Отдела дезинформации полковник Боков.
Моделируем ситуацию: он выходит из ресторана,
и на книжной толкучке к нему подваливает пижон:
— Меняю "Буковского" на "Корвалана"...
Полковник Боков не поражен.
При чем здесь Авиценна, Ньютон или Шекспир?
Я сегодня вычислил на грани шока:
это твоя дезинформация деформирует микромир,
начальник Отдела дезинформации, полковник Боков!
Но полковник Боков не просто враль.
Без гвоздя сработана Вселенная, и вот морока:
не делится в квадрате на сторону диагональ.
Почему не делится? Потому, что полковник Боков.
Еще при Атлантах он кольца свои свивал:
провалы материков, падшие ангелы и полчища лжепророков.
Помните, Иуда подошел и поцеловал?
А если это был полковник Боков?
Но по ночам я читаю хокку,
а не "Сионские протоколы".
Начальник Отдела дезинформации полковник Боков,
это твои протоколы.
Информационный взрыв, выбросы и круги...
Идет информация сплошным потоком.
Но только дезинформация просветляет мозги.
Это отлично понимает начальник Отдела Боков.
Панки, митьки, металлисты
и прочие контрреволюционеры,
вы погрязли в своих пороках.
Дай им высшую меру,
Боков!!
Начальник Отдела информации проставляет точки
в сочинениях Набокова и думает: "Как жестоко!.."
Мальчишка, закрытая информация — это цветочки
в лесном буреломе, которым заведует Боков.
Истина скрыта не так глубоко,
но только здесь нам копать, копать и копать...
Начальник Отдела дезинформации полковник Боков
уходит спать.
Начальник Отдела дезинформации полковник БОКОВ,
а теперь ответьте,
я правильно назвал вашу фамилию, нет или да?
Начальник Отдела дезинформации полковник БОКОВ
отвечает:
* * *
Косыми щитами дождей
заставлены лица людей,
больница и зданье обкома,
где снизу деревьев оскома,
а сверху — портреты вождей.
Заставлены плотным щитом,
как винный отдел гастронома,
и как предисловием к тому —
"Всемирной истории" том.
Заставлен, заброшен, забыт
и воет, как сброшенный с крыши,
вчерашний, зажравшийся, пышный
и бешеный палеолит.
Уставишься в теодолит,
урвав среди ночи кусочек:
он дышит, бушует, клокочет,
клокочет, бушует, кипит...
...Я вздрогну и спрыгну с коня
и гляну на правую руку,
когда, улыбаясь, как сука,
опричник пойдет на меня.
* * *
В. Высоцкому
Я заметил, что сколько ни пью —
все равно выхожу из запоя.
Я заметил, что нас было двое.
Я еще постою на краю.
Можно выпрямить душу свою
в панихиде до волчьего воя.
По ошибке окликнул его я —
а он уже, слава Богу, в раю.
Я заметил, что сколько ни пью —
в эпицентре гитарного боя
словно поле стоит силовое:
"Я еще постою на краю..."
Занавесить бы черным Байкал.
Придушить всю поэзию разом.
Человек, отравившийся газом,
над тобою стихов не читал.
Можно даже надставить струну,
но уже невозможно надставить
пустоту, если эту страну
на два дня невозможно оставить.
Можно бант завязать — на звезде.
И стихи напечатать — любые...
Отражается небо в лесу, как в воде,
и деревья стоят голубые.
* * *
"Печатными буквами пишут доносы"...
Закрою глаза и к утру успокоюсь,
что все-таки смог этот мальчик курносый
назад отразить громыхающий конус.
Сгоревшие в танках вдыхают цветы.
Владелец тарана глядит с этикеток.
По паркам культуры стада статуэток
куда-то бредут, раздвигая кусты.
О, как я люблю этот гипсовый шок
и запрограммированное уродство,
где гладкого взгляда пустой лепесток
гвоздем проковырен для пущего сходства.
Люблю этих мыслей железобетон
и эту глобальную архитектуру,
которую можно лишь спьяну иль сдуру
принять за ракету или за трон.
В ней только животный болезненный страх
гнездится в гранитной химере размаха,
где словно титана распахнутый пах,
дымится ущелье отвесного мрака.
...Наверное, смог, если там, где делить
положено на два больничное слово,
я смог, отделяя одно от другого,
одно от другого совсем отделить.
Дай Бог нам здоровья до смерти дожить,
до старости длинной, до длинного слова,
легко ковыляя от слова до слова,
дай Бог нам здоровья до смерти дожить.
НОЧНАЯ ПРОГУЛКА
Мы поедем с тобою на "А" и на "Б"
мимо цирка и речки, завернутой в медь,
где на Трубной, а можно сказать — на Трубе,
кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.
Мимо темной России, дизайна, такси,
мимо мрачных "Известий", где воздух речист.
Мимо вялотекущей бегущей строки,
как предсказанный некогда ленточный глист.
Разворочена осень торпедами фар,
пограничный музей до рассвета не спит.
Лепестковыми минами взорван асфальт,
и земля до утра под ногами горит.
Мимо Герцена — кругом идет голова,
мимо Гоголя: встанешь — и некуда сесть.
Мимо чаек лихих на Грановского, 2,
Огарева, не видно, по-моему, — 6.
Мимо всех декабристов (их не сосчитать),
мимо народовольцев — и вовсе не счесть.
Часто пишется "мост", а читается — "месть",
и летит филология к черту с моста.
Мимо Пушкина, мимо... куда нас несет?
Мимо "Тайных доктрин", мимо крымских татар.
Белорусский, Казанский, "Славянский базар"...
Вот уже еле слышно сказал комиссар:
мы еще поглядим, кто скорее умрет...
На вершинах поэзии, словно сугроб,
наметает метафора пристальный склон.
Интервентская пуля, летящая в лоб,
из затылка выходит, как спутник-шпион.
Мимо Белых столбов, мимо Красных ворот,
мимо дымных столбов, мимо траурных труб.
"Мы еще поглядим, кто скорее умрет".
— А чего там глядеть, если ты уже труп.
Часто пишется "труп", а читается — "труд",
где один человек разгребает завал
и вчерашнее солнце в носилках несут
из подвала в подвал.
И вчерашнее солнце в носилках несут,
и сегодняшний бред обнажает клыки.
Только ты в этом темном раскладе не туз.
Рифмы сбились с пути или вспять потекли
мимо Трубной и речки, завернутой в медь.
Кто упал, кто пропал, кто остался сидеть...
Вдоль железной резьбы, по железной резьбе,
мы поедем на "А" и на "Б".
НЕВЕНОК СОНЕТОВ
1
Сегодня я задумчив, как буфет,
и вынимаю мысли из буфета,
как длинные тяжелые конфеты
из дорогой коробки для конфет.
На раскладушке засыпает Фет
и тень его, косящая от Фета,
сливаясь с тенью моего буфета,
дает простой отчетливый эффект.
Он завтра сядет на велосипед
и, медленно виляя вдоль кювета,
уедет навсегда, как вдоль рассвета,
а я буду смотреть, как сквозь лафет,
сквозь мой сонет на тот велосипед
и на высокий руль велосипеда.
2
Вдоль коридора зажигая свет
и щурясь от пронзительного света,
войди, мой друг, в святилище сонета,
как в дорогой блестящий туалет.
Здесь все рассчитано на десять тысяч лет
и длится электрическое лето
над рыбьим жиром тусклого паркета,
чтоб мы не наступали на паркет.
Нас будут заворачивать в пакет,
чтоб ноги не торчали из пакета
согласно положений этикета,
но даже через десять тысяч лет
я раздвоюсь и вспыхну, как букет,
в руках у хмурого начальника пикета.
3
Когда мне говорят о простоте,
большое уравнение упростив,
я скалю зубы и дрожу от злости
и мой сонет ползет на животе,
и скалит зубы, и дрожит от злости,
и вопиет в священной простоте:
— Закройте poт вас пригласили в гости,
и может быть, что мы совсем не те,
кого здесь ожидают в пустоте,
перебирая черепа и кости,
что случай у материи в долгу.
Я не творю, но я играю в кости.
А если так, откуда знать могу,
как упадут те кости?
4
Громадный том листали наугад.
Качели удивленные глотали
полоску раздвигающейся дали,
где за забором начинался сад.
Все это называлось "детский сад",
а сверху походило на лекало.
Одна большая няня отсекала
все то, что в детях лезло наугад.
И вот теперь, когда вылазит гад
и мне долдонит, прыгая из кожи,
про то, что жизнь похожа на парад,
я думаю, какой же это ад!
Ведь только что вчера здесь был детсад,
стоял грибок, и гений был возможен.
5. Сонет без рифм
Мы говорим на разных языках.
Ты бесишься, как маленькая лошадь,
а я стою в траве перед веревкой
и не могу развесить мой сонет.
Он падает, а я его ловлю.
Давай простим друг друга для начала,
развяжем этот узел немудреный
и свяжем новый, на другой манер.
Но так, чтобы друг друга не задеть,
не потревожить руку или ногу,
не перерезать глотку, наконец.
Чтоб каждый, кто летает и летит,
по воздуху по этому летая,
летел бы дальше, сколько ему влезет.
6
В лесу осеннем зимний лес увяз.
Как будто их местами поменяли.
И всем деревьям деньги разменяли.
Природа спит, надев противогаз.
Не шевелится углекислый газ,
не дышит свет на воду. В одеяле
спит, стоя, лес, уйдя в свои детали:
в столбы, в деревья, в щели, в лунку, в паз.
Природа спит, как длинный-длинный пас,
нацеленный в неведомые дали,
и крепко спит, не закрывая глаз,
и крепко спит, как профиль на медали.
И крепко спит, уткнувшись в параллели
своих прямых. И не глядит на нас.
7
Цветы увядшие, я так люблю смотреть
в пространство, ограниченное слева
ромашками (они увяли слева),
а справа астры заспанная медь.
По вечерам я полюбил смотреть,
как в перекрестье высохшего зева
спускается на ниточке напева
цветок в цветок. Как медленная смерть.
Тогда мой взгляд, увязнувший на треть
своей длины, колеблется меж нами,
как невод, провисая между нами,
уже в том месте выбранный на треть,
где аккуратно вставленная смерть
глядит вокруг открытыми глазами.
8
О Господи, води меня в кино,
корми меня малиновым вареньем.
Все наши мысли сказаны давно,
и все, что будет, будет повтореньем.
Как говорил, мешая домино,
один поэт, забытый поколеньем,
мы рушимся по правилам деленья,
так вырви мой язык, мне все равно.
Над толчеёй своих стихотворений
расставит дождик знаки ударений.
Окно откроешь — а за ним темно.
Здесь каждый ген, рассчитанный, как гений,
зависит от числа соударений.
Но это тоже сказано давно.
9
Прости, Господь, мой сломанный язык
за то, что он из языка живого
чрезмерно длинное, неправильное слово
берет и снова ложит на язык.
Прости, Господь, мой сломанный язык
за то, что, прибежав на праздник слова,
я произнес лишь половину слова,
а половинку спрятал под язык.
Конечно, лучше спать в анабиозе
с прикушенным и мертвым языком,
чем с вырванным слоняться языком.
И тот блажен, кто с этим не знаком,
кто не хотел, как в детстве, на морозе,
лизнуть дверную ручку
языком.
10. Блатной сонет
Блажен, кто верует. Но трижды идиот,
кто на однажды выбранной планете,
презрев конфигурации природ,
расставит металлические сети.
О Господи, чего еще он ждет?
Райком закрыт, хозяин на обеде.
Слова бегут, как маленькие дети,
и вдруг затылком падают на лед.
Сощуря глаз, перекури в рукав,
что этот голубь, с облака упав,
наверно, не зависит от условий,
где, скажем, размножается жираф.
И если мысль не равнозначна слову,
тогда зачем мы ловим этот кайф?
11
О Господи, я твой случайный зритель.
Зачем же мне такое наказанье?
Ты взял меня из схемы мирозданья
и снова вставил, как предохранитель.
Рука и рок. Ракета и носитель.
Когда же по закону отрицания
ты отшвырнешь меня в момент сгоранья,
как сокращенный заживо числитель?
Убей меня. Я твой фотолюбитель.
На небеса взобравшийся старатель
по уходящей жилке золотой.
Убей меня, сними с меня запой.
Или верни назад меня рукой,
членистоногой, как стогокопнитель.
12
Как хорошо у бездны на краю
загнуться в хате, выстроенной с краю,
где я ежеминутно погибаю
в бессмысленном и маленьком бою.
Мне надоело корчиться в строю,
где я уже от напряженья лаю.
Отдам всю душу октябрю и маю,
но не тревожьте хижину мою.
Как пьяница, я на троих трою,
на одного неровно разливаю
и горько жалуюсь, и горько слезы лью,
что свой сонет последний не скрою,
но по утрам под жесткую струю
свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.
_______________________________________
1 Металлическая планка на ступеньке корабельного трапа.
2 Багеби — район в Тбилиси, в переводе — стойло.
3 Гуниб — село и гора в Дагестане, последний оплот Шамиля,
имама, предводителя горского освободительного движения,
который после двадцатипятилетней войны, чтобы спасти
народ от полного истребления, добровольно сдался здесь в
плен фельдмаршалу князю Барятинскому.
4 Петровск-Порт — современная Махачкала.
5 Газават — священная война мусульман.
6 "Айгешат" — портвейн.
|
