Искусство : Литература : Александр Шишкин

Ваши отклики

Здесь Вы можете передать Ваше впечатление от работ просмотренной авторской экспозиции, высказать свои мысли по поводу представленных критических материалов, оставить свой отклик.

Добавить сообщение
Страница 2 из 2 (Всего сообщений: 5)	[ Назад \| Вперед ]

21-06-2005 23:41 => Диакон Александр Шумский (nomail@mail.ru)

Тема: Радостная встреча

Сообщение: Основной закон развития личности прост. Чем старше становится человек, тем плотнее схлопываются створки его души, подобно половинкам морской раковины и уже далеко не всякому устричному ножу разогнуть их. Человек продолжает сталкиваться со множеством людей, вплетается в паутину самых разнообразных отношений, но жизнь, словно морская вода, омывающая поверхности раковины и истончающая до бритвенной остроты её стиснутые края, перестаёт проникать за перламутровый бастион.
Отношения продолжаются, а жизнь прекращается. Бескорыстная встреча с другим замещается прагматичным общением с себе подобным. Вместо того, чтобы честно называть такую метаморфозу смертью, её лукаво, величают мудростью или опытностью, а способы передачи этой не живой опытности подрастающему поколению именуют педагогикой.
Но, к счастью, всегда обретаются нерадивые ученики или, выражаясь словами Ф.М. Достоевского, «джентльмены с ретроградной физиономией», которые ни в какую не желают учить таблицу умножения и совершенно серьёзно упорствует во мнении, что дважды два не четыре, а пять. На них смотрят с удивлением и страхом, но в тоже время со скрытым восхищением, как бы говоря: «Во даёт»!
В одних краях этих джентльменов испепеляли в кострах инквизиции, в других – они теряли рассудок в психушках, в-третьих – их лишают или будут лишать кредитной карточки, необходимой для получения хлеба насущного.
Великий Маяковский, решивший по началу подавить в себе джентльмена с неправильным лицом и написавший «нигде, кроме, как в Моссемпроме», потом вдруг не выдержал и огорошил всех «лучше от водки умереть, чем от скуки» и тут же действительно умер.
Поэт Александр Шишкин, несомненно, из числа учеников, имеющих свою собственную таблицу умножения. В жизни он изо всех сил старается быть респектабельным, но у него ничего не выходит, кроме личностного тоталитаризма, который мне очень импонирует:

А я был напористый и дотошный
Как дождь по крыше.
(Из «Поэмы отступлений».)

Но какое уж тут отступление, нет, это наступление сразу по всем фронтам!
Великого филолога Виктора Владимировича Виноградова однажды спросили, что он считает самым главным в художественном произведении. Все ожидали от знаменитости пространных рассуждений, а он, грассируя почти как Вертинский, сказал – «главное, чтобы, было интересно».
Гениальный русский художник Анатолий Зверев заметил как-то, что «бывают произведения, которые написаны вроде бы правильно, но не интересно, а бывает наоборот написано всё, казалось бы неправильно, но интересно».
Может быть, у Рождественского или Вознесенского стихи правильнее, чем у Шишкина, но, читая их, невольно вспоминаешь выше приведённую строфу про водку из Маяковского. При чтении стихов Шишкина могут возникать самые разные ощущения, от раздражения и недоумения, до восхищения и удивления, но только не скука. В них нет банальности. А это значит - поэт состоялся.

А за спиной у нас горела Москва
Электрической аурой вместо заката.

Это подлинное!

Услышал я об Александре Павловиче Шишкине задолго до того, как впервые увидел. Его дети учились в гимназии, где я работал директором. Слышал я о нём, довольно странные вещи, например, что он в прошлом работал пожарником, а потом сделался банкирам.
У меня с детства очень развито, как говорят педагоги, наглядно-образное мышление, поэтому, чтобы я ни услышал, тут же пытаюсь представить себе буквально. Так и здесь, пожарник-банкир. Перед моим мысленным взором представился огромный пожарник в полинявшем брезентовом комбинезоне, каске, с пышными усами и, конечно, с огромным шлангом в могучих руках. Пожарник этот восседал в кресле шикарного банковского офиса перед экраном компьютера. Чем не сюрреализм, Сальвадор Дали или Магрит вполне могли бы заинтересоваться таким сюжетом. Потом как-то поведал, что Александр Павлович не любит здороваться и вообще лучше с ним лишний раз не встречаться. Конечно, страшно столкнуться со свирепым пожарником. Вдруг включит шланг на полную катушку и тебя смоет. Впервые я увидел нашего поэта в гимназии, когда он приехал после уроков забирать свою дочку Анну. Мне, как директору гимназии, захотелось всё-таки убедиться, насколько образ пожарника-банкира соответствует действительности. На Александре Павловиче, конечно, не было ни комбинезона, ни каски, но вот во взгляде действительно проблёскивало что-то угрюмо-свирепо-пожарное.
Когда я поздоровался, Александр Шишкин ничего мне не ответил и, как-то озираясь, держа чуть ли не под мышкой Нюшу, стремительно направился к своему джипу. В этот момент он чем-то напомнил мне снежного человека, несущего детёныша. Можно ли было от снежного человека ожидать такое:

Отчизна – улица моя
Мой город, год
Мой голос, и родная
И цвет домов…

Но с поэтической натурой Александра Павловича я впервые столкнулся задолго до знакомства с его стихами. Дело в том, что наша гимназия помещалась в ту пору в деревянном двухэтажном домике, о котором ещё лет пятьдесят назад говорили, что он вот-вот развалится. Целым в нём была только столетняя каменная лестница с глубокими вмятинами, хранящими воспоминания от давным-давно истлевших подошв. Однажды спускаюсь я по этой самой лестнице, навстречу мне поднимается огромная дубовая, новая дверь, из-под которой доносится ровное сопение. Я, естественно, пячусь назад, но тут дверь поднимается и передо мной возникает пунцовое от напряжения лицо Александра Шишкина с выпученными глазами. «Жена велела дверь для школы доставить», - пробурчал Шишкин и, больше не говоря ни слова, широкими шагами через ступеньку, слетел с лестницы. Дверь мы так и не смогли использовать по назначению, поскольку все косяки сгнили и дверным петлям не на чем было держаться. Зато она торжественно прислонённая к коридорной лестнице, являлась главным аргументом нашей «бурной» реставрационной деятельности, когда приходили всякие комиссии, озабоченные сносом ветхого строения.

Когда любовь не в дверь – в окно
И лишь бессмертие одно –
Его любовь прими без спору.
Не слов игра влечёт наш дух,
А всё, что в них невыразимо…

Александр не разменял свой бесспорный талант на гроши, подгоняя стих под ранжир советских или пост советских временщиков от культуры. Поэтому в них сохраняется первоначальная пассионарность. Он удивительно точно говорит о времени:

А нам оно дано на радость,
На боль, на грусть, на скорбь, на смех,
На жизнь, как ножевую рану…

Поражает порой в этом москвиче-интеллигенте какой-то неожиданный, будто бы из позапрошлого века, лиризм:

Прозрачно небо над столицей.
Уж осень, и кружатся птицы.

Такие строки запоминаются раз и навсегда. Так и слышится пронзительно-печальное пение церковных птиц-галок над Новодевичьем или Ваганьковым. Но есть в нём и беспощадность, действующая как нашатырный спирт на упавшего в обморок:

Загадочный русский болван
Он жизнь свою вовсе не ценит,
Но не подарит врагам,
Друзьям же продаст за стакан
И в нём ещё теплится гений…

В этих строках парадоксально сочетается гимн и приговор.
А не вся ли русская жизнь такова? Гимн сменяется приговором, великая победа над врагом - великое поражение от стакана и нет ничего среднего, хоть ты плач!
Но превалирует в нашем пожарнике и снежном человеке любовь, которую он, подходя к шестому десятку, не захотел прятать за створками душевной раковины и, не задумываясь, выплеснул в своей исповеданной книге, не признак ли это подлинной силы, которая везде оказывается рядом в самый нужный и трудный момент бытия:

Как важно сопереживать
Предметам, наполняющим пространство,
Хранить как любящему постоянство,
Тому, где обречён существовать...

И, конечно же, Палыч настоящий первородный и природный москаль, передать бы это москальство нашим детям и внукам и можно умирать спокойно:

Ходили люди и беседовали
Уже не первое столетие,
А мы с тобой встречались средами
И шли бульварами до Сретенки.

На русский язык «сретение» переводится как радостная встреча.

21-06-2005 22:23 => М. Шишкин (nomail@mail.ru)

Тема: Саша, привет!

Сообщение: Долго ждал твоей книги – и в чём-то боялся получить её и прочитать. Ты понимаешь, что я – не просто читатель твоего сборника, что у меня с твоими стихами особые отношения, что они для меня – больше чем стихи, а ты, как поэт, для меня был больше чем старший брат: всё смешалось и связалось в один узел. Меня спрашивают: кто повлиял на ваше развитие, становление – я придумываю что-то, а сам-то понимаю, что – брат, ты. Вернуться к твоим стихам сейчас – для меня что-то отчасти сродни возвращению к первой любви, – можно всегда вернуться к своим воспоминаниям о силе тех чувств, но страшно возвращаться.
Опущу восторги по поводу издания и оформления Смирновым – тебе, думаю, все про это говорят.
Скажу о главном.
Я прочитал всю книгу – от начала до конца. Прекрасно понимая, что так такую книгу вряд ли кто-то сможет прочитать. Пойми, прочитать твою книгу как обычно читают поэтические сборники – в принципе – невозможно. Ведь читать стихи можно по пять-десять за один прием. В лучшем случае – откроют в конце, полистают в серединке. 800 страниц! Я начал еще в Цюрихе и читал понемногу две недели в Риме, откуда тянутся ребра свода (Странно все это: думал ли, что когда-то буду читать про комариную живопись, сидя на скамейке в Villa Borghese?).
Собственно стало ясно то, что было ясно всегда. Вот есть большой поэт, который занимает в пространстве русской литературы свое пространство. Своё, принадлежащее только ему, которое он ни с кем не делит. Вернее, именно было неясно, потому что не было книг. Поэт = книги.
Все, что приводило в восторг тогда – голландцы, "тянуться губами, то блюдце", "трамвай на мост – кузнечик на дыбы", "Воронеж, скрипы, холод круп", "Когда мы празднуем октябрь в ноябре" и многое, многое – все это здорово и сейчас.
Замечательны все старые стихи о Москве.
Очень понравилась "Одиссей и Навзикая". Теперь я прочитал этот текст совсем по-другому.
Понравились стихи из "Фотокантри" (что с Монастыренко? Он снимает, делает книги? Вот бы выпустить его альбом с твоими стихами...).
Какие-то стихи меня очень сильно задели и, на мой взгляд, просятся в анталогию русской поэзии, например, "Приехать в старый город с детьми..." "Снег скрипит от машин..." "Что за душою – лишь огарок", "Прощальная кантарес", "Простите квадрату", "Мы прожили свой век", "Лишь самолетом или водою добраться", "Что там в термах, все тот же пар", "Егорий победоносец", " В этой стране, где все в серьез", "Сколь мы тварны", "Ангел проплывает медленно", "Люблю и думаю иначе", "Когда сам с собой".
Поразительные метафоры.
Вообще – слова. "В гербарий небесный прикнопь" "Беладонна цветет, оставаясь в таблетках, пока не умрет покупатель", "глазами до изжоги опростать", "как псов чужих, сны гладишь осторожно" – кусок про "кого он ищет в тумане моря голубом", клинок для открыванья томатного сока.
Очень понравился весь цикл "Записки островитянина". Если бы мне нужно было выбрать лучшее на мой сегодняшний вкус, – выбрал бы это. Цельно, мощно. "Они продолжение плоти пейзажа этого на болоте". "Что ловить здесь, где тело – наживка?"
Всё стихотворение – "Лишь самолетом или водою добраться" – здорово!
Замечательный весь цикл "Пьета", "Плачи":

"Я в зубах что кость, злость держу, как стяг"

Ты – уникальное явление в русской литературе – не знаю, кто вдруг заявлялся – живой! – с целой своей поэзией, существовавшей параллельно, не "участвуя", не "влияя", – как подземная река.
Понимаю, почему ты не поставил дат – ты хотел дать стихи как таковые – вот, берите, если стихи есть, они есть всегда, без разницы, написанные вчера или двадцать лет назад. Все так, но мне кажется, даты не помешали бы, конечно, а помогли. Мне, например, интересно, сколько лет было Пушкину, когда он написал "Пророка". И я хочу знать, когда автор "Corpus animae" написал "Одиссея и Навзикаю", а когда "Ершалаим". Ты боялся привязать стихи к эпохе? Хронология стихов пускает корни не в эпохе, а в жизни поэта, и мне интересно, чем его двадцать лет отличаются от его тридцати и от его сорока, а не что написано до какой-то перестройки (для которой скоро понадобятся сноски объяснений), а что после.
И еще понравилось много-много стихов и слов.
Очень понравились названия, которые ты даешь отдельным блокам.
Замечательная концовка.
Теперь о том, что не принял или не понял.
Почему ты "стилизации" Фила поставил в начало? Это не исходное, это развитие. Хотел поиграть в обманки? В неожиданное, постепенное раскрытие, приближение? Мне кажется, ты пришел с твоей книгой сразу на такой уровень, где игры с читателем уже неуместны. Я бы просто составил бы книгу как антологию – сборники в более-менее хронологическом порядке. Но тебе, конечно, видней.
Неубедительным мне показался, в конце концов, твой прием работы со знаком умолчания (? – извини, не могу найти на своей клавиатуре – но ты меня понял). Поэтому "Городскую алеаторику" не смог читать.
Афоризмы вдруг на фоне стихов тоже показались неубедительными. Иногда самоирония так прикидывается банальностью, что уже не отличишь: "От земли отрываются все, а потом возвращаются в землю". Ты – интереснее, глубже.
Скорее – это обрывки ненаписанных стихотворений. Как осколки амфор, выкопанные из земли. Красиво – но не амфора.
Наоборот, эпитафии (с. 669-670) – очень здорово. Но почему здесь? Почему не отдельно? Не в эпитафиях?
Забавно совпало – как раз читал после посещения кладбища капуцинов, где барочные узоры выложены из костей и скелетов.
Мне показалось, что здесь не все твои стихи из тех, которые я очень любил. Например, нет про "конверты клеим неумело" или я пропустил? Тогда прости. А если действительно их здесь нет – то почему?
Как книгу приняли? Как прошли презентации?
Честно говоря, не сомневаюсь, что тебе это не простят.
Прощают беспомощность. Тебе не простят силы.
Вдруг кто-то приходит и говорит своим, ни на кого не похожим голосом. И этот голос – сам по себе – начинает передел земли, которой мало, а поэтов на ней много.
Ты перепрыгнул через все стадии становления поэта: выпускать (или как-то обнародывать, не важно) стихи съедобными порциями. А главное ты совершил непростительное. Ты перепрыгнул через похлопывание по плечу. Ты не прошел эту обязательную инициацию унижения. Ты пропустил смену поколений, когда те, кого похлопывали по плечу, забросали говном тех, кто их похлопывал по плечу. Теперь они похлопывают по плечу следующих. И обмазывают говном друг друга.
И тут вдруг повляешься ты со своей книгой. Они давным-давно забыли – в процессе взаимного обмазывания – что речь идет о стихах, а не о табели о рангах. Не сомневаюсь, что тебя а) никто из них не прочитает, б) обмазывать будут дружно и всласть.
Выдержишь? Но ты сам виноват. Ты же знал, на что пускался.
Когда ты сомневался – издавать и как и проч. – я сомневался с тобой. Ведь страшно сваливать на одну книгу весь груз, всю жизнь, все ожидания и все разочарования. Ведь каждая публикация – как удар по яйцам. Давление такое, что расплющит. Теперь ясно, что ты поступил единственно правильно. С изданием этой книги ты все сделал так, как надо. Ни от кого ничего не ожидая и ни на кого не надеясь. Книга = поэт.

Счастливо!
Спасибо!
М.