Искусство : Литература : Игорь Сорокин
БиографияПрозаПоэзияАрхив и критикаВаши отклики

Литература
  Литература
СОДЕРЖАНИЕ

Жара
"Пейзаж души похож на облака..."
"Выйдут печальные ангелы чаяний..."
"Вот мечется шмель, и стоит стрекоза..."
"По ночному городу..."
"Каждый последний час знает свою звезду..."
"Иногда, по утрам, я встречаю Венеру Татарскую..."
"Уплывают коричневой Волгой..."
"Поезда, такие дураки..."
"Поговори со мной об Авиценне..."
"Пожарь мне каштанов, пусти ворковать голубей..."
"Зима уже устала опадать..."
"На поезде долгом и однообразном..."
"Не жизнь, а пуля разрывная..."
Йонсел
"Снятся лондоны туманам..."
"Лёгкий запах бензина..."
"Торгуют спичками и солью..."
"Стучат железные колёса..."
"Мало мне местности, мало глубин вековых..."
"Мы живём на остановках конечных..."
"Мы вброд переходим рассказы о времени..."
"За твоею рекою рассвет..."
"Бесы слякоти..."
"Кирпич с размытою извёсткой..."
"По дороге я вижу как падают листья..."
"Провожателем теплоходов..."
"...неспешно выйдем – нам навстречу..."
"Они едут в Китай..."
"Помнишь..."
"Руки за спину, голову набок..."
"Здравствуйте – до свидания..."


_________________________________________



ЖАРА

Мысль! - вот поэзия, которой
нет выше, даже не ищи, -
так говорил Анаксагору
Платон в полуденной тиши.

Волна облизывала берег,
звенело небо, солнце жгло,
Платон зевал и взглядом мерил
мир непомерный и чужой,

где солнце, выжженное морем,
дорога, каменный забор,
немного тени от забора,
в которой спит Анаксагор...



***

Пейзаж души похож на облака,
которым можно улетать, клубиться,
сгущаться в тучи – в ливни и снега
и после падать, чтобы возноситься.

Там высоко, смотри, есть берега,
и – против солнца – рана в виде птицы.



***

Выйдут печальные ангелы чаяний
ласковыми китайцами, чопорными англичанами.
На их узких и бледных лицах
выражение мольбы и готовность взмолиться.
Заберут из рук ложечку чайную,
позвякают-позвякают да уронят нечаянно.
Всплеснут руками, будто ангелы отражённого света:
"Ах, какая это замечательная примета!"
Зазвенят ангелы колокольчиков, переговариваясь с ангелом имени,
Скоро, скоро придёт моя. Скоро, скоро придёт любимая.


***

Вот мечется шмель, и стоит стрекоза,
и хочется, чтоб это действо
продлилось ещё и ещё, и ещё, –
вот миг, когда лето раскрыло глаза
настолько, что, кажется, детство
не кончится вовсе, и ты – всепрощён,
и солнца так много, и диким плющом
- звенят голоса по соседству -
увиты навеки единство времён
и гений беспечнейший места.


***

По ночному городу
тихому и гордому,
по промокшим улицам
медленно идти –
подворотни тёмные,
фонари гудящие,
с крыш угрюмых капает
талая вода.

Путь лежит задумчивый,
ночь стоит беззвёздная,
разве резвый изредка
пролетит мотор,
да проедут не спеша
першероны тихие
с надписями белыми:
"Вытрезвитель", "Хлеб".

И мигают жёлтые
и однообразные
светофоры сонные,
выйдет погулять
кошка осторожная
чёрная, степенная,
городского транспорта
не дождаться, нет.

Парочка влюблённая
далеко маячит, и
никого – лишь пьяница
выйдет из стены
и пойдёт наискосок
на другую сторону,
чтобы там, на стороне,
медленно пропасть…


***

Каждый последний час знает свою звезду.
Вечность, смотри, – у нас
тысяча дней в году.

Пятниц одних лишь семь, каждая в двух шагах –
выйдешь здесь по росе,
а заметут снега.

Выкормлен третий рим стаей степных волчиц –
месяц здесь неделим
ветром на семь столиц.

Слышишь, что Божий глас внутреннему молчит?
Каждый – последний час.
Едет улита, мчит.



***

Иногда, по утрам, я встречаю Венеру Татарскую –
она выше других, вместо губ у неё полумесяц,
и она не идёт над оврагом: плывёт, даже – царствует,
ведь дома машут ей рукавами своих занавесок.

И, конечно, её появления ждут заворожено
на пригорке у мусорки три самых верных собаки –
они смотрят туда, где огромное солнце взошло уже,
И теперь её очередь, птицы уж подали знаки.

Она в тёмных очках, выражающих ночь и молчание.
На руках золотые оковы – за Зимнюю ставку.
Она носит все тайны в груди под прямыми плечами
предпоследней вдовой Чингисхана царить над прилавком.



***

Уплывают коричневой Волгой
пятна нефти в Каспийское море.
Рыбьим жиром, мазутом, карболкой
пахнут сумерки, осени вторя.

В детстве было, наверное, то же,
только ливни хлестали сильнее,
только окрики лоцманов строже,
и вода возле сходней чернее.

Только были другие предметы:
монастырского храма руины,
куст на крыше, распластанный ветром,
и под ними – плавучий зверинец.

Новый мост был действительно новым,
старый город действительно старым,
и двудечный кораблик огромным,
и рязанской рубахой татарин.

И арбузы в четыре обхвата.
Шарф чужой вокруг шеи три раза.
И, казалось, что смерть акробата
так прекрасна – как жизнь водолаза.

Но о чём – у причала подслушав –
говорили, – не помню, не понял –
пароходные рупоры, скучные
пеликаны и серые пони.

Нахватались лишь жадные чайки –
чтобы завтра забыть – разговоров
у цепей заржавелых, отчаянно
улетая в Каспийское море…



***
Поезда, такие дураки,
ходят эшелонами, как немцы,
любят распорядок – им с руки
полустанков дробные коленца,
приседанья станций небольших,
где их чуть подольше тихо пучит –
две минуты, пока три души
влезут с чемоданами на кручу;
а потом, отпугивая тьму, –
дёрнуть, свистнуть, врезать по окошкам
ярким светом – ветер никому
заиграет на губной гармошке.

Среди прочих – город Раненбург,
С виду – так, районный центр мира.
Здесь художник меряет пургу
Вдоль по шпалам, думая:
                        "царь Ирод
нынче ночью отдаёт приказ
вновь об избиении младенцев,
надо что-то делать! – в этот раз
эшелоны на Москву как немцы
прут и прут; быть может, где-то здесь
с плотником Иосифом Мария
и младенец, ветер до небес,
и огни неведомого Рима –
впереди; им видно из окна
до колёс продрогшего вагона
здание вокзала, где одна
лампочка, качаясь над перроном,
плавает – куда несёт кого
в чёрной буре, свистопляске снежной?
что там за мужик почти бегом
меряет шагами неизбежность?
с кем он спорит в этот дикий час,
чью молитву в бороду бормочет?
может быть, он думает о нас,
может быть, помочь нам чем-то хочет –
чем художник, мучимый тоской,
нам поможет? – разве что напишет
«Битву за младенцев под Москвой»
и как знамя выставит над крышей?.."

Тронулись. Сквозь дни и времена
полетели сны и полустанки.
Валенки сухие в стременах,
и на горы вывезены санки.

Так вперёд! Полощет небо стяг.
У ребят набиты снегом ранцы.
И в Египет русские летят
городков
                небесные
                               голландцы.



***

Поговори со мной об Авиценне,
о со-стояньи звёзд, о свойствах трав,
о таинствах каменьев драгоценных,
о том, что имя богу здесь – Аллах.

По-своему свобода здесь поётся
и плачется на языке своём,
и песни – будто узкие колодцы,
откуда звёзды можно видеть днём.

Плывут верблюды, лебеди пустыни,
к серебряному морю ковыля.
И день, и ночь то плавится, то стынет
невидимая чёрная заря

под белым солнцем, - безутешной в жёнах
молчать тебе, прозрачная душа,
как суховеям, заживо сожжённым,
и отлетевшим в небо миражам.

Пока земля выносит эти стены,
когда всё синим пламенем горит,
об Авиценне, лишь об Авиценне,
поговори.



***

Пожарь мне каштанов, пусти ворковать голубей
под крыши цветные, по залитым утренним солнцем
пустым площадям. Напой на охрипшей трубе
тот самый мотив, где срываются ранние звезды...
Зажги фонари. Закрути золотою толпой
безудержный праздник - пусти задохнуться и слиться,
и чтоб под картавый надтреснутый аккордеон
земля под ногами и звездами стала кружиться...

Пускай я умру под машиною мусорной, и
пусть жизнь меня втопчет в свою беспросветную жижу!
но жаль до икоты, что я никогда не увижу...
и я не смогу даже просто вот так объяснить
своей, может, странной, но русской тоски по Парижу.



***

Зима уже устала опадать.
Она не та роскошная, литая,
которой все равно куда -
куда-нибудь,
лишь был бы звонкий бег и санный путь,
она не та - февраль уже оттаял.
Тяжелый снег, который топчем мы,
таящий, тающий, почти ненастоящий -
почти вода.
             Почти весна.
                            Слепящее
и - вдребезги по стеклам и по каплям -
восторженное солнце, белый миг.

Кричат деревья, и снимают шапки
прохожие пред памятью зимы.



***

На поезде долгом и однообразном
качаешься - едешь всему вопреки,
и видится мир достоверным и праздным –
дорога у леса, костёр у реки.

По левую руку, по правую руку
задумчивы все палестины лежат,
и сердце, кромешную чуя разлуку,
тоскует – ему уходящего жаль.

Но вдруг всё покажется враз по-иному,
смешаются сумерки, радость и страх,
и солнце, и звёзды на небе огромном,
и лес - у дороги, река – у костра.



***

Не жизнь, а пуля разрывная,
cплошная суета сует.
Ни дня, ни ночи не хватает,
ни перерыва на обед.

Во фрунт – бескрайний ряд вопросов –
нале-, напра-: как ни крути –
на очумелых перекрестках
рассудок медленно мутит.

И – рассчитайся, жизнь, на первый –
копейка медная – второй.
А песня банкою консервной
летит по гулкой мостовой

без слов, без музыки, без дела
до остановки за углом,
пока не попадет под первый
трамвай, звенящий за окном.

И все летит – тебе навстречу,
вдогонку и наискосок,
и, пыль вздымая, человечий
кружится бешенный песок,

в огне сгорая перекрестном –
тра-та-та-та! тра-та-та-та! –
смотри – уже взошла в отвесном
бреду последняя звезда,

немилосердная, немая,
холодная – одна на всех:
куда-то вынесет кривая,
всей этой жизни тяжкий грех?

Нас в колыбелях хмель качает –
устань и где-нибудь во сне
горлань гулящими ночами
напропалую песни все.

А мир то весел и бесстрашен,
то выбивается из сил.
И все вокруг то спит, то пляшет,
то льет, то еле моросит.

И сердце раненое бьется,
по клетке мечется грудной,
колотит, бедное, клянется
потерянною головой.

И на руках идет по крыше
шальная маленькая мысль:
что, если мы живем и дышим,
но все еще не родились?

Да так оно и есть, пожалуй,
с чего бы иначе душа
так сокрушительно страдала,
полетом бредила, кружа,

Едва дыша и подступая,
готова горлом хлынуть вдруг,
а возле сердца боль тупая
кормила белых птиц из рук…

Воззри, о Господи, как страшно
живем мы в диких городах,
рожденных в каменных рубашках,
в железных сумрачных трудах.

Измучена и бездыханна
жизнь поневоле, жизнь во мгле –
воззри, как холодно и странно,
как мало дней, как много лет…

Услышь истошный этот кашель –
в преддверье Страшного суда
разлита по калёным чашам
неволи мертвая вода.

Мы между будущим и прошлым
судьбы глотаем горький дым
и в этом мире суматошном
живем и мучаемся им.

Мы знаем горестную правду,
хотя надеемся, что вот, -
пусть не теперь, но, может, завтра
чуть-чуть другая жизнь грядет.

По крови черной хороводясь,
за годом день гуляет бес.
А жизнь идет на нас, проходит
совсем – с судьбой наперевес.

Сойтись с судьбою в рукопашной,
упасть – последняя любовь –
ничком, вскочить, скатиться в ров –
за все, за речь, за день вчерашний,
за смерть, за образ жизни страшный,
за непотерянную кровь!

И песен горестных заложник,
вокруг себя листком кружу,
стремясь оставить мир острожный –
непредсказуемый, несложный,
я очарованным прохожим
по темным улицам брожу…



ЙОНСЕЛ

1.
Мы составим реестр снаряженья, провизии для
остановки в Китае и поразмышляем о страсти -
о, как медленно пьют лунный свет тополя,
да и мы в его власти.

Через тысячу лет мы вернёмся и скажем себе:
это было вчера в той провинции медленной, странной,
с нескончаемым солнцем, где времени праздного нет
слушать душные травы…

2.
Свечку зажжём, чтоб в глаза не светила луна.
В памяти моря, безумствуя, мечутся чайки.
Красным вином виноградным на все времена –
гибнет волна за волною – помянем: в пожаре легчайшем
бабочек трепетный ропот: ещё полегчает…
пресной водою – печали всех белых турчанок,
свежезаваренным чаем – остатки вина.

3.
Это не Африка, это, пожалуй, Китай:
в прелом лесу аккуратные старые дачки,
мы на веранде пьём чай.

Солнце сменяется тучами, дождь моросит –
красная крыша звенит, а под ливнем – грохочет,
старые клёны, берёзы и липы вокруг.

Дождь знает тысячи ритмов – когда он летит,
всё умолкает – соседским собакам, всем птицам,
нам, на веранде, нельзя неподвластными быть.

Солнце выходит, чтоб бабочек всех покружить,
высушить крышу – когда испаряется влага,
стелется дымка.

4.
Я нарисую схему тайных троп
зелёной самопишущею ручкой,
в ней будет отражение луны,
глоток пруда в натруженных ладонях –
как каменисты линии судьбы,
как жизнь запутана среди всех этих линий! –
степные склоны родом на восток,
лесов кромешных смешанное море
(пронизанное солнцем в знойный день,
оно благоухает до удушья,
полянам же расплёсканным весь слух:
жужжанье, стрёкот, тишина и солнце).

Здесь мы живём, овечьи шкуры сбросив.

Средь этой местности мы Дафнисом и Хлоей
справляли золотой медовый день.

5.
За то, чтобы было время
смотреть на костёр и звёзды,
и чтоб оставались силы
кагор и мадеру пить,
и просто за то, что создал
Господь нас такими, какие мы,
что вызволил нас сегодня
и, тихо назвав по имени,
все сны соизволил длить.



***

1.
Снятся лондоны туманам.
Осень. Золото пожухло.
И парижем полупьяным
в небеса готовы рухнуть
все дожди и снегопады
- между будущим и прошлым -
да и мы сегодня рады
пасть как рим, хотя б немножко.
Тёмный парк. Чугун ограды.
Ветер. Мокрые дорожки.

2.
Снятся туманам лондоны.
Осень. Пожухла медь.
Верным и просто подданным
хочется умереть.
Снятся парижи нежные
и одинокий рим, –
хочется жить отверженным,
твёрдым. Уже забрезжило.
Падают фонари.



***

Лёгкий запах бензина
             в сыром и холодном воздухе.
Осенью пахнет поздней
             сумрачно, но легко.

Барабанщик завидует звонкой
             и ясной судьбе горниста,
тому, как он вскидывает руку,
             как голову запрокидывает
                           и воздух небесный пьет.

Горнист же завидует четкой
             и верной судьбе барабанщика.

Все остальные завидуют
             им, и еще знаменосцу,
который несет полотнище
             ветру наперекор.

Женщина – что ребенок
             утренний, на руки просится,

А командир по опыту
             знает, что вша окопная
любит того, кто завтра
             первым в бою умрет.

Легкий запах бензина
             в сыром холодном воздухе.

Осенью пахнет позднею.
             Сумрачно и легко.



***

Торгуют спичками и солью,
как будто сызнова к войне
приготовляемся, и больно
живыми видеть всех во сне:
вот мы гоняемся по школе,
забыв реакцию пирке.
Повсюду смирно, если вольно
ложится солнце на паркет.
А трезвый сторож дядя Коля
несёт с бутылками пакет.
Вот я прицеливаюсь битой
о самый краешек земли,
и в небо чиж летит убитый.
А каждый дерзок и соплив.
Взирает тихо бог воздушный
глазами чистыми на нас,
на мяч, взлетающий послушно,
на нас, на мяч, опять на нас –
ведь скоро мы умрем как класс.
Но мы не слушаем кукушку –
играем в прятки, на войнушку
уходим запросто, нараз,
на два, и думаем, что Пушкин
считалку сочинил для нас:

Аты-баты, шли солдаты –
веселы, покуда даты –
по бикфордову канату,
по пеньковому шнуру.
Аты-баты, на игру –
только кровь солоновата,
нас с земли, с лица сотрут:
Аты-баты, к топору!
Смирно, шагом, аты-баты,
акробат на акробата,
брат на брата, брат за брата,
с красной смертью на миру,
там огни те, и река та,
за рекою той раскаты,
там, не приведи к добру,
багровато, багровата,
солнце, солнце, голова-то
на ветру…

Чтоб кричать военврачу:
"Мама, мама, жить хочу".

Чу.



***

Стучат железные колёса,
беременная Анна спит,
не зная, что какой-то Вронский
шальною пулею убит,
и что в судьбе её не будет
всех этих злых перипетий,
которые и свет осудит,
и тьма вовеки не простит.

…и мчатся зарослей сирени
стреноженные табуны
сквозь ветер - Анна верит в сны,
заснувши с книгой на коленях,
и молодой ещё Каренин
живёт предчувствием весны…



***

Мало мне местности, мало глубин вековых,
вечность свои не дарует смертельные раны.
Тысячу раз повтори "не сносить головы" –
не покажется странным.

Кровь – не вода, небо кружит и манит на дно.
Имени нет временам – всего-навсего за год
жизнь прожита. Для соцветий нелепо в вино
превращение ягод.

Каждая ночь оставляет невидимый след,
каждое утро становятся звёзды чужими.
Страшно вину протекать по гремучей земле,
стыть в её жилах.



***

Мы живём на остановках конечных,
между нами бродит жёлтый автобус.
У тебя есть дома круглая свечка.
У меня есть старый сломанный глобус.

Много всякого добра в домах наших –
чёрных стрел и голубых чашек.



***

Мы вброд переходим рассказы о времени,
ложимся на берег без роду и племени
и песню свою зарываем в песок;
поскольку нас жизнь привела к одиночеству,
нам к имени каждому хочется отчества,
и чтоб за востоком восток.

И вплавь добираемся к тверди небесной мы –
кто саженками, кто по-собачьи, кто пресного
неба вздохнув – в небеса с головой;
и там, на скале, мы стоим перед вечностью
без долготерпения и быстротечности
за синевой, синевой.
Между нами река.
Мы на разных живём берегах.



***

За твоею рекою рассвет,
за моею рекою закат.

Для меня это время течёт, как положено,
слева - направо.
Для тебя всё должно быть, наверное, наоборот?

Ты на левом живёшь берегу.
Я на правом.

Я живу на востоке.
А ты ведь, выходит, на западе.

Тебе холодно там и темно.
Приезжай же скорей!

обогрей.



***

Бесы слякоти –
небо тяжёлое, мокрое –
в нас вселяются нервно в обрывках промозглого ветра
и, прижаты к земле, изнутри нас царапают до крови,
и ругаются нами
друг с другом
                    без всякой симметрии.

И трамваи звенят,
и летят грузовые машины – и-и!.. –
обливая прохожих –
глядите, народу-то голого! –
все бегут и спешат, и толкутся в тяжёлой решимости.
В это время теряются шапки –
да что уж там шапки теряются, – головы!



***

Кирпич с размытою извёсткой,
котёнок между пыльных рам.
Спешит – за поворотом храм –
старушек сухонькая горстка,
как первоклассницы летят –
у них большой сегодня праздник.

Народ в трамвае едет разный,
трамвай мотается как стяг
под мокрым небом серединным,
везя обнявшихся растяп
с карманниками – все едины.

Однообра-разнообразный
из слухов и передовиц,
из рож, мордоворотов, лиц
плетётся с нами город грязный.

То воздух утренний, то газы,
то еле мчимся, то стоим,
то в тихой ненависти таем.

То восстаём из пепла – и
поют снега, молчат огни,

Саратов чудится Китаем.



***

По дороге я вижу как падают листья
Будущей осенью – ветви друг к другу тянутся,
Подумай, за что мы с тобой забыли?

О, как сладостно нежно, как тайнее всякого тайного
Уходить на последнее в жизни свиданье,
Расставаться с любимой.

Как неистово нежно, смертельно они обнимаются
С какою звериною страстью целуются,
Попавшие в аварию автомобили.



***

Провожателем теплоходов
хорошо погулять – тебя
хотели бы взять, да не могут,
отпускают, чуть-чуть скорбя.

Только совсем чуть-чуть –
просто печалуются.
Каждому по плечу
любить
          причаливать и отчаливать.

Ах, как бы, как бы я
самозабвенно ходил по палубе!
Как бы дышал на носу, разрезывающем простор!
Как бы тогда всего этого было мало мне,
но я бы смирился, слушая машин больших разговор.

Я бы подманивал ближе к берегу тихие вечера,
взглядом кормил в ожидании звёзд убегающую волну.

Как хорошо, что ещё вчера
я полюбил одну.



***

...неспешно выйдем – нам навстречу
неторопливо – кто быстрей? –
закат огромный – добрый вечер –
над вереницей фонарей.
И вдруг потянет Петроградом
от Волги – и уже темно.
Огромный месяц над прохладой
повис за нефтеналивной.

И тихо двинется по кругу –
так заведёно – небосвод.
Над нами пролетит, пройдёт –
проснись – за одиноким стругом –
семиколёсный пароход.



***

Они едут в Китай. Их везёт транссибирский экспресс.
Они любят друг друга, как немец с французом – Россию.
Через несколько лет, поездов, остановок, купе,
вдоль путей они едут с собою в последнем вагоне.
Как несчастный ребёнок, печален один: "Ритмы поезда,

Шум голосов, стук дверей и колёс,
На замерзающих рельсах несущийся вдаль
паровоз" – грядущего свёрнутый парус.

Этот мальчик по имени Блэз
вспоминает о Жанне,
у него под подушкою
никелированный браунинг.
Он сокровища Агры везёт за Урал из Пфорцгейма.

А второй – как счастливый ребёнок – глядит из окна,
как старик и ребёнок, старик, позабывший о счастьи.
О, он видит так много – он жизнь свою прожил в России.
А потом он встаёт и уходит бродить по вагонам,
колыхаясь и хлопая дверцами, помня о смерти.

"Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?"

Они едут в Харбин, им "Сибирь за окном закружилась,

Вздымаются снежные дали,
Бубенчик безумия, словно желанье последнее,
дрожью охвачен,
Пульсирует поезд среди горизонтов свинцовых" –
и грусть ухмыляется им.

Они едут в Харбин, чтобы Блэз записал в своей книжке:
"Мужчина в защитных очках, слонявшийся
       нервно в проходе вагона и взгляд на меня
       мимоходом бросавший.
Шуршание платьев.
Свист пара.
Стук вечный колёс, обезумевших на колеях
       поднебесья".

Как жаль их, французов: французов-французов, французов.
Они едут, трясутся, и пишут пургу: "Обезумев,
                     Локомотивы к расщелинам несутся,
                     В провалах небесных – колёса, рты, голоса,
                     Псы несчастья нам лают вослед".
Псы несчастья бывают ещё молчаливей,
чем свинцовое небо, чем сердце зашедшее, чем…
              одинокое солнце

Путешествие легче других человечьих страданий.

Вспоминая Париж, Сакре-Кёр, где пасутся коровы заката,
проститутку по имени Жанна, поэт записал:

           "Я с глазами закрытыми страны любые легко
                  узнаю по их запаху.
           И узнаю поезда по их стуку колёс.
           Поезда Европы четыре четверти в такте имеют,
              а в Азии – пять или шесть четвертей.
           Другие идут под сурдинку, они - колыбельные песни.
           И есть такие, чей стук монотонный напоминает
                  мне прозу тяжёлую книг Метерлинка.
           Я разобрал все неясные тексты колёс
                  и собрал воедино частицы шальной красоты.
           Которой владею.
           Которая мной овладела.

           Цицикар и Харбин…
               Я дальше не еду."

Блэз, скажи,
Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?
между нами китай?



***

Помнишь
в последний вечер последнего дня
в Саккале
лавку Эхнатона?
Помнишь мутное стекло золочёных
кувшинов из Каира,
грубую тяжесть нубийских ножей,
верблюжьи ковры бедуинов,
медную утварь,
россыпи скарабеев?
Помнишь каменного быка
с улыбкою в виде рогов –
неизвестного бога растворившегося народа?
Соль тяжелее ветра.
Его вырезал на досуге
один прямой потомок фараона –
так мы для себя решили.
С чего б иначе быть торговцу в пропылённой лавке
таким неспешным, гордым, величавым?



***

руки за спину, голову набок –
чувствуешь, как тебя вырубают из камня?
помнишь, как складывается из бумаги
кораблик, а ветры заходят справа?

что если вдруг среди бури однажды
в море окажется гибельный остров,
какая разница – стать рабом Микеланджело,
или быть мрамором просто?



***

Здравствуйте – до свидания.
Нежный шелест прибоя –
гладит едва дыша
берег, начало моря,
тихой ладонью,
пересыпает
мелкие камни, останки ракушек, песчинки
из шершавой руки побережья
в плавную моря.
Короткие письма, вдох-выдох,
размеренный сон.
Полукруг одного горизонта коряв и извилист.
Второго не видно – сливается море и небо.
Три четверти моря и неба.
Можно пройти этой кромкой,
следов не оставив –
воображаемой линии хватит надолго
вдоль берега моря.
Встанешь – и будто не шёл:
исчезают следы
на четвёртое слово, на третье,
их прячет песок и вода
в створки прежних ракушек,
поделив, как и должно –
три четверти морю и небу.
И откуда пришёл,
и кто ты теперь – неизвестно.


В текстах сохранена орфография автора.


© Игорь Сорокин ^