Искусство : Живопись : Максим Кончаловский
Биография Экспозиция Выставки Критика Ваши отклики

"Артбург": Кончаловский Максим: Биография

Максим Кончаловский

Автобиография

Интерес к искусствам, как это ни странно, я ощутил в себе с шестилетнего возраста. Игры в кубики, машинки были забыты и заброшены. У меня сохранился альбом моих рисунков в 5 лет. Там я изобразил интерьер кабинета недавно умершего деда — знаменитого врача-терапевта, профессора Максима Петровича Кончаловского. Несколько листов были посвящены переезду на дачу в грузовике, набитом вещами, с открытым капотом, где я нафантазировал множество деталей мотора. В 6 лет после посещения персональной выставки двоюродного деда — художника П.П.Кончаловского, я был в таком восторге, что тут же решил сделать свою выставку в нашей с братом Вадимом комнате. Я рисовал цветными карандашами и акварелью букеты цветов, пейзажи и портреты близких. На натюрморты тратил по 10 минут, на портреты — больше. Очень хотелось скорее показать всем выставку.
Моим наставником и советчиком и тогда и впоследствии была родная тетя, сестра мамы, художница Татьяна Максимовна Кончаловская. Она закончила в 1920-х годах ВХУТЕМАС, училась у Юона, Осмеркина, Кардовского, позже — у замечательного живописца Николая Павловича Ульянова, ученика Серова.
Когда мне было 5 лет, родители обратили внимание на мой интерес к музыке. У меня оказался абсолютный слух, и я поступил в музыкальную школу, но желание заниматься живописью не угасало во мне никогда.
Моя музыкальная карьера развивалась по обычному пути, и я видел себя в прекрасном далеком будущем музыкантом-исполнителем. Успешно закончив музыкальную школу, я, можно сказать не выходя из здания, стал студентом музыкального училища при Консерватории и учеником лучшего педагога — профессора А.Г.Руббаха. Потом — непосредственно Московская консерватория, класс великого Э.Г.Гилельса. При защите диплома я был отмечен в числе лучших, сыгравших сольную программу.
Казалось бы, все как положено... Но! До пятнадцати лет учась в двух школах, я постоянно урывал минуты часы, чтобы заниматься живописью и скульптурой. Во время болезней (в детстве я очень много болел) целыми днями в постели или в кресле лепил из пластилина скульптуры Микеланджело, который стал моим кумиром, писал маслом прямо на бумаге копии картин Рафаэля, Леонардо, Боттичелли, Липпи, Мазаччо и многих других. Обо всем этом я подробно написал в своей книге «Созвучие». Рисовал портреты близких, и мне всегда удавалось даже в детское возрасте, передать сходство и характер. Никаких детских игр я не признавал, потому что всегда жалко было тратить на них время.
К двенадцати годам я уже настолько хорошо знал эпоху Возрождения, что меня стали интересовать русские, а потом и французские художники, особенно импрессионисты. Дома висели картины Врубеля, Серова, Коровина, Ульянова, Сурикова — даривших свои произведения друзей моих предков.
Многое о них мне рассказывала бабушка, особенно знавшая их лично. В годы учения в Консерватории я опять вернулся к живописи и каждое лето, а по временам и зимой, писал уже серьезные картины. Многие из них были экспонированы на выставке в Болгарском культурном центре.
Во время гастролей по стране и тогда еще редких выездов за рубеж я старался запечатлеть акварелью виденные мной города — меня всегда интересовала архитектура. С 1973 по 1989 год был большой перерыв к гастролям прибавились постоянные записи на телевидении — я должен был писать сценарии, играть на рояле, читать стихи и прозу, подбирать видеоряд, т.е. опять же живопись и архитектуру. Эти фильмы были воплощением на экране средствами кино и телевидения моих же концертных циклов — «Музыка, поэзия, живопись». С 1990 года изредка я возвращался к живописи, но два года назад решил посвятить этому максимум сил и времени.
Надо сказать, что не занимаясь много лет подряд живописью, я продолжал работать глазами, впитывать впечатления, мечтать изобразить всё, на что обращал внимание: и на пробегающие за окном поезда пейзажи, и на лица встречающихся на моем пути людей. Руки чесались взять кисть, но времени не было, а браться за работу на каких-то полчаса — не имело смысла. В любое искусство надо погружаться надолго, думать, вырабатывать свою собственную технику, тогда, может, получится какой-то толк. Микеланджело говорил: «Картины пишут головой, а не руками, и кто потерял голову, только позорится».
Меня теперь часто спрашивают: «А в каком стиле Вы пишете?» или: «А кому подражаете?» Я всегда и во всем делал только то, что хотел и чувствовал сам. И свои концертные программы я «родил» сам. Они выросли из моих увлечений, из моей любви к различным искусствам. Ни до меня, ни после меня никто не выступал на сцене в такой форме. Картину я пишу тогда, когда у меня рождается даже не мысль, а одержимость изобразить то, что я люблю в природе, окружающей меня, а это не только березки, а всё: люди, звери, дома, пейзажи, цветы, предметы — всё, что вызывает во мне жгучее желание перенести это на холст.
Я никогда не делаю эскизов. Только один раз, во время сочинения картины «День рождения Макса», я сделал около 20 набросков, но в этой работе — 32 персонажа, их надо было рассадить, познакомить, увлечь друг другом, создать некую гармонию, как композитор расставляет звуки и паузы.
Более простые сюжеты я долго обдумываю в голове и только тогда берусь за кисть, когда почти все готово. Конечно, это не исключает некоторой импровизации. Поэтому я пишу быстро, два-три дня, но никто не знает, что я постоянно думаю об этом в течение недель, а то и месяцев.
Подражают в прямом смысле халтурщики и бездари. Зачем думать самому, когда можно украсть? А вот влияние великих мастеров испытывали на себе все художники, не исключая и самых великих. Например, мне часто говорили, что в моих работах заметно влияние импрессионизма. Да я и не спорю. Только это не совсем так.
До сих пор для меня самыми великими остаются Тинторетто, Веронезе, у которых я хотел бы учиться. Я почти теряю сознание при виде лучших работ Тициана в Венеции, Веласкеса в Прадо. А вот мои картины многим напоминают импрессионизм!?
Но у самого Тинторетто столько импрессионизма; великий, любимый Франс Хальс настолько современен, что все «эпохи», «течения», «стили» я отдал бы посредственностям всех времен. Гении — вне политики, вне времени, вне национальности, вне всего, кроме правды их искусства.
Закончу одним эпизодом из моей жизни. Еще в 1955 году я вместе с П.П.Кончаловским, моим двоюродным дедом, был на выставке картин Дрезденской галереи, отправляемых на родину. Мы оба восхищались «Дамой в белом с флажком» Тициана. Прошло 30 лет... И вот я попадаю во Флоренцию и, конечно, иду в Палаццо Питти. В огромном зале (живопись Италии XVI века), в глубине, я уже издали вижу знакомую «Даму в белом» Тициана. Боже, как она сюда попала, может быть, продали немцы? Постепенно приближаясь, вижу, что это она... и не она. Что-то новое появилось в лице, как бывает у женщин, вышедших замуж и родивших ребенка. Но нет, все точь-в-точь: и лицо, и платье, и флажок. И не то... Читаю: «Рубенс. Копия картины Тициана "Дама в белом"».