Борис Кузьминский
ОМЕГА МОРЯ
В дни Вильнюса, в дни Риги на кадры телехроники – дымные костры завалы на улицах, обметанные безысходностью лица – накладывался стенающий голос «Времени»: «Эти люди поражены экстремизмом. Они больше не хотят спасительного диалога».Новая поэзия – за редкими исключениями – диалога хочет. Хочет прений, полемики. С традицией, с дутыми авторитетами, с советской мифологией. Она огрызается, ёрничает, дразнится, как ребенок. Но хватка у нее далеко не детская. На отрицании старой творческой номенклатуры строится новая. Поэтика спора, доведенная до автоматизма, становится бизнесом, куском хлеба, лестницей благоденствия.Между тем подлинное лицо Сальери открывается лишь в монологах; с Моцартом он – воплощенная доброта и понимание. И Гамлет в разговорах с придворными может острить, ехидничать, прикидываться сумасшедшим. Но главный вопрос «Быть или не быть?» он задаст не собеседнику, а самому себе, ибо этот вопрос не требует ответа.Стихи Владимира Аристова предельно монологичны. Слово почти свободно от утилитарно-коммуникативного заряда; важнее передать интонацию, ее взлет и падение, напор и отлив. Эта поэзия сродни немому жесту, то рассекающему мир, то скользящему по его пластичной поверхности: огонь, руины, лицо.«Омегу моря» можно понять как систему иносказаний; как комментарий к событиям недавней истории; как пророчество, наконец. Но думать так – значит ошибаться. В тексте нет вторых и третьих смыслов. В нем сказано лишь то, что сказано. Стихи не дают себе права быть злободневными. Потому и остаются стихами.«Независимая газета», 1991
Борис Кузьминский
ЛЮДИ КАЖУТСЯ ТОНЬШЕ
Только что вышла в свет поэтическая книга Владимира Аристова «Отдаляясь от этой зимы» (издательство АФИ, спонсор МП «Каспий»). Точнее, еще не совсем вышла: тираж до сих пор не вывезен из типографии.Книжечка издана под маркой «Клуб "Поэзия", серия А». Интеллектуалы середины 80-х помнят кочующие творческие вечера и дискуссии, устраивавшиеся этим клубом, и его идейное противостояние литературному обществу «Беседа». По мере того как оппозиция правых и левых становилась все формальнее и комфортабельней, клуб «Поэзия» делался все больше похож на латиноамериканский карликовый кабинет министров наподобие бесчисленных союзов писателей. Именно люди, занимавшие в этом кабинете ключевые посты, Нина Искренко и Игорь Иртеньев, значатся в выходных данных новой книги: первая – как автор проекта, второй – как редактор.Любопытно, однако, что и в середине 80-х, и в начале 90-х трудно было найти стихотворца, менее склонного состоять в каких бы то ни было группировках, чем Аристов. Его поэтика, для нынешней отечественной литературы уникальная, в начальные годы вольности ассоциировалась с «метаметафоризмом», но известности Ивана Жданова, Алексея Парщикова и Александра Еременко Аристов тогда не стяжал.Видимо, оттого, что в его текстах важна не столько метафорическая сложность, сколько простота и естественность интонационного жеста, почти физически ощутимого в фонетических растяжках, в длиннотах пауз, в спадах и подъёмах голоса. Тело человека, подошедшего к окну лестничной клетки, за которым – железнодорожная станция, плотные фабричные дымы, январь, иней, в первую секунду еле уловимо выгибается. Эта поза – и знак распростертого далеко внизу ландшафта, и его портрет. Жест равен миру, жест – и есть мир.Стихотворения книги – точнейшие слепки давних реальностей. Не случайно многие из них датированы.Газета «Сегодня»
Илья Кукулин
ИНСТРУМЕНТАРИЙ ПАМЯТИ И ПОНИМАНИЯ
Владимир Аристов (р. 1950) смог публиковаться в России только с конца 80-х годов. Некоторые его стихотворения сначала были изданы в переводах на иностранные языки и только потом по-русски. Часть текстов из его книги «Частные безумия вещей» (М.: АРГО-РИСК, 1997) уже вышли в «избранном» 1992 года. Но «Частные безумия вещей» – единый цикл (Аристов обозначил подзаголовок «Инструментарий»), в полном и законченном виде он выходит впервые. Впервые опубликован большой текст «Дом Платона».|
...А здесь, на земле, омытой дождём Реклама «Эскадо» И уходящая в небо Безумная эстакада Всё-таки между других страниц там была трещинка, похожая на траву. |
У Аристова всё постоянно превращается во что-то другое: люди – в овощи и фрукты, книга – в дом... В этих превращениях постепенно возникает Время – многоцветный поток, в котором картины Тинторетто проходят сквозь стены коммунальных квартир 50-х годов, а факел газа над нефтеперегонным заводом в Капотне становится участником одного из диалогов Платона. В этом потоке и рождается медленная, мерцающая музыка стихотворений Аристова.Хороша обложка книги работы Станислава Львовского.
«Ex libris НГ», 1997
Андрей Лебедев
О ВЛАДИМИРЕ АРИСТОВЕ, ПОЭТЕ
Вышедшая недавно во Франции антология современных русских поэтов (“Panorama poétique de la Russie moderne. Dix-huit poétes a voix basse”. Bruxelles, “Le Cri et Jacques Darras”, 1998, 228 pp.) достойна, без сомнения, отдельного разбора. Я же, знакомясь с ней, в очередной раз задумался о поэтической судьбе одного из авторов, произведения которого включены в сборник. Зовут его Владимир Аристов. Последняя книга стихов В. Аристова – «Реализации» из серии «Классики XXI века» (М., 1998, 26 с).Аристовская библиография интригует. Это прежде всего стихи. Есть и проза; из изданного – большая новелла «Дневная копия сна». Есть немало эссе – о кино и литературе. Кроме того, научные статьи – что-нибудь вроде: «Относительная статистическая модель часов и физические свойства времени» в сборнике «На пути к пониманию феномена времени», вышедшем не где-нибудь, а в Сингапуре. Есть, наконец, «Тексты для лирического музея, или мемориала вещей», которые должны сопровождать экспонаты: обмылок, бритвенное лезвие и пр.И совсем нет разборов сделанного им, кроме малочисленных и кратких отзывов. Отчего бы это? Вполне вероятно, критики просто остерегаются писать о нем. Например, его статья «Внутреннее пространство поэтического текста», где предметом литературоведческого анализа является собственное стихотворение Аристова, – пойди напиши о таком! Он и сам все знает: и про текст, и про метатекст, и про языковые девиации. И если не все из указанных терминов употребляет, то еще неизвестно, хорошо оно или плохо.Поэзия Аристова обязывает к напряженному вниманию, тонкости и летучести мысли, мужеству не-вопрошания о целях самого чтения, ибо при чтении именно таких авторов люди разделяются на остающееся при поэте меньшинство и тихонько поглядывающее на часы большинство.Аристов при всей своей даже внешней тихости и благовоспитанности не щадит ни читателей, ни литературу, ни себя. Перед нами создатель большой поэтической утопии, некто, явно не соответствующий привычному образу поэта, пишущего по слепому наитию. Наитие автором осмыслено, сформулировано на языке правил, выражено в научных статьях. Но в том-то и отличие хорошего поэта от плохого, что правило служит ему, а не он правилу.Я не стану спорить с составителями сборника, относящими Аристова к метареалистам. Но, пытаясь понять истоки творчества Владимира Аристова, неизбежно приходишь к двум именам: Николай Федоров и Андрей Платонов. Аристовское творчество представляет «федоровскую» линию в русской культуре. Для таких мыслителей, как Федоров, придумали термин «космизм». Но в данном случае интересен не космизм, а «вещизм» Федорова, мощно развитый в литературе Платоновым, интересно представление о драгоценности всякой песчинки, о сакральности праха, являющегося частицей ждущих восстановления тел отцов...|
В трамвае, затерявшемся в толпе, Сквозь окна мокрые, в снегу весеннем Мы видели, как улицей они прошли… Несли его торжественного, Слепленного не из стеклобетона, Не из флажков, по-детски клеем пахнущим Не знаю я, в какой далёкой выcoте Его несли на длинных бронзовых шестах. («Проводы») |
Согласно поэтической утопии Аристова, всемирному праху вещей должно соответствовать собрание образов, запечатлевших память об этом прахе. И чем незаметнее образ, тем вероятнее его ускользание из памяти человека, тем пристальнее поэту следует всматриваться в него:| Что делать нам со списком пожелтевшего бытия. А ты Словно в проданной комнате мира сидишь... С печатями пахучими, С суконками от шахмат постаревшими. («Бессмертие повседневное») |
Суметь разглядеть в ростке цветка историю человечества и вселенной призывали романтики. За два прошедших века мы явно потеряли право на подобные высказывания. То, что нам остается, – это попытаться теперь разглядеть в истории человечества историю цветка.«Русская мысль», 1998
Александра Володина
И ДРОГНУТ СЦЕПКИ ПРОЧНЫЕ ГРАНИЦ
Соблазн отправиться на поиски истинной природы вещей не из тех соблазнов, которых склонна избегать современная поэзия. Разнородность поэтических языков, интонаций, подходов к живому внетекстовому материалу обуславливает подобную же разнородность направлений этих поисков. Стремление приблизиться к восприятию истинной, сверхфизической реальности всегда сопряжено с пересечением границ, внутренних и внешних, и подобные путешествия зачастую во многом определяют поэтику автора.Это в полной мере применимо к текстам Владимира Аристова. Настоящее издание (Аристов В. Избранные стихи и поэмы. СПб.: ООО «ИНАПРЕСС», 2008. – 320 с. Тираж не указан (п). ISBN 978-5-87135-198-7) – сборник избранных стихов и поэм разных лет, при всех своих различиях объединенных метареалистическим мотивом преодоления обыденной реальности и путешествия к непознанному, неизведанному. Сложность, замысловатость поэтического высказывания Аристова объясняется стремлением говорить об изменяющемся, непостоянном, бесконечном мире на его языке. Лишь в непрекращающемся диалоге с реальностью становится возможным приблизиться к ней настолько, чтобы за ширмой привычного увидеть нечто более глубинное и важное.Сам поэт в «Заметках о “мета”» говорил о том, что сложная структура поэтического языка означает «необходимость выразить открывающийся мир будущего в ещё неясной и радостной нерасписанной сложности, хаотичности и влекущей привлекательности». Текстовая реальность, таким образом, становится многомерной, нелинейной, и движение здесь напоминает движение в многоэтажном лабиринте, где можно отыскать как Минотавра, так и выход наружу:|
Но у нас, где на перекрестках Скрещен красный свет в темноте Здесь в Хамовниках мягких Яне спас тебя той июльскою ночью Я не спас тебя Мы все спасли нас. |
Но выход ли это или просто очередной поворот, иллюзия, мираж – решает не автор, а читатель; метареалист Аристов предоставляет ему полную герменевтическую свободу.Изменчивость и вариативность оказываются характерными чертами, как собственно структуры стихотворений (от более традиционных форм до верлибров, построенных на тонких графических и звуковых решениях), так и хронотопа произведений. Сочетание времени и места всегда непредсказуемо, причинно-следственные связи скрыты, и этот элемент счастливой случайности позволяет совершиться чуду:|
…И отраженные в небе от влажного этого асфальта покатого Кости открытого лба и несмытого мира завязь и связь. |
Точка катарсиса в стихотворении находится именно там, где случается нечаянная встреча – будь то встреча двух людей или встреча человека с внезапно открывшейся ему истинной реальностью. И когда это происходит, фаустовское мгновение останавливается:|
Замрут вокзалы На выгнутых нервюрах, И Гете с чемоданом, Что пробирается сквозь разлинованную Европу, Под озаренными разрывом, Дюралевыми парусами Замрёт. |
В поисках этого чудесного мгновения встречи лирический герой пересекает множество границ. В поэтическом пространстве метафизической реальности границы между одушевленным и неодушевленным, большим и меньшим, частным и общим не исчезают, но оказываются легко, преодолимыми:|
Трамвай трескучей дрожью, просквозит зеленоватым семенем в грибных изгибах белых изоляторов на повороте. |
Специфика этого преодоления со временем, претерпевала изменения: в более ранних текстах Аристова поэтическая оптика часто представляется очень «человеческой»; динамическое напряжение в исследовании окружающего мира центробежно и направлено в глубину – от внешнего к внутреннему, очень личному и откровенному. В стихотворениях же последних лет это направление сохраняется, но поэтический взгляд становится словно более расфокусированным, равноправно включающим в себя все детали реальности, как обыденной, так и скрытой. Человеческое тело и субъективные переживания становятся частью мира как единой метафоры; и так как эта метафора понимается поэтами-метареалистами как безгранично развернутая в пространстве и времени метаморфоза, то мотив «человеческого» порой превращается в мотив «природного», и наоборот:|
Кто подскажет мне как мне быть, Если тело всего лишь храм, Кто нашепчет мне в уши Улицей зеленоватой Королевскую тему и щестиголосный канон. |
Сопровождающиеся связующей нитью звукописи («...тополей пропилеи пыльные»), подобные метафорические переходы освобождают автора от необходимости сковывать себя жесткими внешними рамками. В его путешествиях нет границ как между странами и мирами, так и между действием и описанием пейзажа (который, однако, также не лишен собственного кинетического заряда) – всё сплетено воедино. Странник перемещается из одной картины в другую, руководствуясь скорее собственным ассоциативным рядом; нежели законами топонимики:|
Ты въезжаешь лицо его, закрыв глаза – в крупнозернье этого века. Ты въезжаешь в город На яблоках спелых, В дневальной грозе, что смывает с плеч знаки различий. |
Словно невзначай совершаемые переходы от осязаемого к иллюзорному, от неодушевленного к одушевленному лишь подчёркивают ясность взгляда и райскую безгрешность отстраненного наблюдателя. Автор не стремится к упорядочению и объяснению, словно впервые открывает неведомые земли и дает имена всему, что встречается на пути лирического героя. Поиски чего-то доселе безымянного и служат движущей силой текста, импульсом к развертыванию новых метафорических рядов; каждый раз приводящих в разные пункты назначения. В связи с чем отравившемуся в путешествие никогда не приходится ждать определённости.«Книжное обозрение», 2008